Гибель дракона

— Узнаешь, когда время придет, не к спеху. А хлопот тебе Мишка ой-ой сколько еще доставит, не обобраться. Разве Зотов может смириться, что наследника его с пути сбили!.. Да не об нем речь, об тебе. Я тебя спрашивал: как ты жить думаешь? Лизавету, говоришь, искать будешь? Вот давай вместе и поищем.

— Как? — тоскливо вздохнул Федор Григорьевич.

— Тут, годок, вот что получается: японцы нас гнут почем зря. Простой народ, значит. Однако Зотовых не трогают. Так? Так. А почему гнут? Да опять же через Зотовых и Семеновых... И меня смутили, было, сволочи. Мыслимое ли дело — против своего же народа пошел, и вот до сей поры в родную сторону посмотреть стыдно. Да... Кто за нами следит? Свой же, русский, — он сплюнул, — назвать-то его русским язык не поворачивается. Вот тут какой механизм! Наверху, значит, японцы, пониже, а то и рядом, Зотовы и Семеновы, потом союзы разные эмигрантские, потом полиция, а уж в самом низу — мы...

— К чему клонишь-то?

— К тому, что они сообща нас жмут, а мы поодиночке руками махаем да ахаем.

— И нам, выходит, сообща надо? — недоверчиво спросил Федор Григорьевич. — Узнает японец — и конец.

Гончаренко засмеялся:

— Не надо, чтобы узнал. Окрепнем — сами ему заявку сделаем.

— Это бы хорошо. Да стар я.

— А тебя воевать и не заставляем. Нам твое умельство нужно. Может, квартира еще кой-когда, — Гончаренко встал. — Ты подумай, годок. Долго мы слепыми кротами жили. Спасибо, Россия открыла глаза. Теперь дорожка проторена. Ты подумай.

Попрощавшись, Иван Матвеевич ушел.

Федор Григорьевич долго сидел у окна. Что думать? Что думать! Кого бояться ему? Ради кого беречь себя... Нет, не это. При чем — беречь? Выходит, если бы дети были, то отказался бы?.. Нет!

На улице тихо. Ни одно окно не светится. Люди ложатся спать вместе с курами, чтобы не платить лишнего налога. До свету и поднимаются — работать весь день, до вечерней зорьки.

57

Пять суток дверь в камеру № 44 не открывалась — заключенным не давали ни воды, ни пищи. Все это время среди полуживых, избитых и голодных людей лежал мертвый Демченко. На третьи сутки труп его стал разлагаться. Общими усилиями, изнемогая от боли, люди оттащили труп почти к двери. За эти пять дней Лиза словно повзрослела на десять лет. На шестые сутки солдаты крючьями вытащили тело Демченко из камеры. У Лизы еле хватило сил поднять голову, чтобы посмотреть вслед тому, чья воля разбудила в ней жизнь.

Вскоре внесли завтрак: рисовый бульон и полведра воды. Некоторое время люди лежали неподвижно. Потом Цзюн Мин-ци — его японцы не избивали, он не был на полигоне в тот день — начал кормить остальных, лежавших без движения. Когда он поднес Лизе кружку с водой, она с трудом разжала спекшиеся губы. Но почувствовав воду, никак не могла оторваться от кружки, хотелось пить бесконечно.

И снова потянулась вереница дней, в памяти не сохранилось следа от них, и никто уже не помнил, сколько времени прошло после смерти Демченко — неделя, месяц, полгода. Раны зажили, синяки и кровоподтеки рассосались. Казалось, все шло по-прежнему. Но нет: не было Демченко, не слышался его хрипловатый, приглушенный басок, камера будто осиротела. Люди жили в молчании, иногда не говорили по суткам.

В какой-то из этих дней сошел с ума У Дян-син. Он забился в угол и, сверкая налитыми кровью глазами, во весь голос быстро говорил что-то по-китайски.

— Молится, — пояснил человек без имени. — Будде молится.

Появились солдаты. Так же, как мертвого Демченко, крючьями вытащили отчаянно кричавшего У Дян-сина в коридор. Для них он был уже мертв.

Лиза очень похудела. Пятна на лице выступили ярче, заметно выдался живот, поднимая юбку выше колен. Теперь беременность скрыть было невозможно.

Однажды, сразу после обеда, из камеры взяли троих: Лизу, Петровского и Цзюн Мин-ци, крепко связав каждого. Их провели по коридору. Потом они долго спускались по лестнице и снова шли темным коридором. Наконец, их ввели в комнату, полную солнца. Японец в белом халате и зеленых очках стоял возле маленького столика, перебирая сверкающие инструменты. Еще четверо, тоже в белых халатах, подняли Лизу и, положив на стол, сноровисто пристегнули ремнями руки и ноги. Лиза еле-еле могла пошевелить головой. Поймав взглядом руки японца она неотрывно следила за ними. Худые длинные пальцы в коричневых пятнах привычно обхватили шприц.

Набрав из пробирки немного желтоватой жидкости, японец подошел к Лизе. Кто-то, кого она не видела, поднял рукав ее платья и смочил плечо. Запахло спиртом. Потом японец в очках наклонился — шприц пропал, Лиза почувствовала легкий укол. И всё. Никто не произнес ни слова. Ее сняли со стола и положили на брезенте у стены, а на столе очутился Цзюн Мин-ци. Через минуту он тоже лежал рядом с Лизой. Потом к ним принесли Петровского. Всем измерили температуру, сосчитали пульс.

На тринадцатый день Лиза почувствовала недомогание и легкий озноб. Есть не могла, ее трясла лихорадка. К вечеру начался жар. Всю ночь Лиза металась на подстилке. Бредовые картины, одна страшнее другой, плыли перед ней.