Гибель дракона

В который раз перечитывал Подгалло письмо жены — бессвязное и горькое. Витька погиб около Дона. Витька — сын! Долго не было писем. Мать послала запрос. И ей ответили... Около Дона. А немцы рвутся к Сталинграду. Японцы готовы к выступлению. Они только ждут удобного момента. И надо встретить их несокрушимой стеной. И надо утвердить списки уходящих на фронт. На их место придет необученное пополнение. Новые люди, нераскрытые души. А ров надо откопать до осени — во что бы то ни стало!.. «Эх, Витька!..»

Комиссар сел на камень и опустил голову. Все можно выдержать, все можно выправить, всего можно добиться. Но Витька... Кто вернет жизнь твоему сыну, кто погасит неутешное родительское горе?.. Ты — комиссар, ты — мужчина. А мать? Где взять ей силы, одной и беспомощной?.. «Эх, Витька, Витька!..»

— Товарищ комиссар, я принес вам списки фронтовиков.

Подгалло поднял голову, встретился взглядом с Карповым.

— Хорошо, на совещании комсостава обсудим. Через несколько минут начнем.

Карпов не уходил. Видно было, что он хочет еще что-то сказать, но не решается. Комиссар ждал, не торопил его. «А ведь он чем-то похож на Витьку, — думал он с теплотой и грустью. — Чем же?.. Молодостью, чистотой и застенчивостью. Да! До сих пор делает вид, будто не помнит меня по Халхин-Голу. Может быть, это и не застенчивость. Скорее — чувство достоинства... Не хочет, чтобы я чувствовал себя обязанным перед ним. Спасение жизни — кто может искупить такое!.. За жизнь отдают жизнь — другой платы нет... Что ж, дорогой мой Серега, выпадет случай — я сделаю то же, что сделал ты...»

— Товарищ комиссар, разрешите мне и себя включить в этот список.

Подгалло не удивился, он ждал этого. И понимал Карпова. Да, будь его воля, он и сам внес бы себя в этот список. Особенно теперь, когда стало известно про Витьку...

— Нет, Карпов, нет. Мы будем обучать новое пополнение. Перед нами — Япония.

Офицеры поднимались уже на склон холма и рассаживались на выгоревшей траве. Приехал командир полка, о чем-то оживленно разговаривая с Макаровским.

— Идем-ка и мы, — Подгалло встал. — Почти все собрались.

64

Весь день продолжались тактические учения, а с наступлением темноты первый батальон ушел в караул. Первая смена часовых залегла на границе.

Ночная степь в Забайкалье богата звуками. Днем кажется, ничего живого нет в ней. Редко-редко свистнет торбаган, напуганный собственной смелостью. Да высоко-высоко, не признавая границ, проплывет ястреб. А ночью степь оживает. Трещат кузнечики, издалека доносится тоскливый крик выпи и, дрожа, замирает. На мгновение воцаряется тишина. И снова слышится трескучая песня кузнечиков, резкое хлопанье крыльев совы, шорох серых степных мышей. Изредка черным силуэтом мелькнет летучая мышь. В колючих кустах шиповника пискнет воробей, повозится немного и успокоится. Шумным, рассыпанным в небе табуном, пронесутся дикие утки, спеша к реке. Характерный посвист их крыльев не успеет замереть — раздается крадущийся шорох. Он выделяется из всех ночных звуков — осторожное, робкое потрескивание сухой травы... и тишина. Пройдет несколько томительных секунд, прежде чем снова услышишь этот звук. Но вот ветерок чуть шевельнул верхушки трав, и в кустах затрещало. Это волк, почуяв человека, кинулся в сторону, напролом, не разбирая дороги. Где-то ухнул филин, и эхо долго вторит ему — все тише и тише. Одинокий шакал, разбуженный этим криком, захохотал в сопках, и невольная дрожь охватывает человека: так много злобной тоски в его диком вопле.

Степь не спит. Она дышит, шепчет. Воздух чист и прохладен. Он бодрит. В серебристом свете необыкновенно ярких звезд пропадают тени и хорошо видны голые вершины сопок, похожие на лысины стариков. Кажется, это сказочные люди-гиганты прилегли отдохнуть...

Может быть, именно так думал Камалов, лежа за невысоким рогатым камнем метрах в ста от рубежа. Тело притерпелось к одному положению, и уже не хотелось, как десять-пятнадцать минут назад, перевернуться, согнуть ноги или вытянуть руки до хруста в суставах. Смена придет нескоро. Вот опустится рукоять Большой Медведицы, и он услышит шаги. Но пока еще звездный ковш висит ровно.

С наступлением прохлады утихла и жажда. Теперь Камалова одолевала дремота. Чтобы не заснуть, он принялся рассматривать ближние кусты, потом поглядел на линию горизонта: там темнели чужие сопки. Вон в той седловине стояли японские пушки. А он в это время связывал гранаты. Сержант еще сказал, что упадет снаряд и набьет шишку! Камалов широко улыбнулся: шишку! И медальона не нашли бы. А медальон — плотно завинченная трубочка с домашним адресом и фамилией солдата — уперлась сейчас Камалову в правую сторону груди, между ребер.