Гибель гранулемы

Да, жизнь — сложная штука, и чем ты старше, тем она сложнее. Будь он, Павел, на месте Анны, может быть, поступил точно так же. Даже любовь нельзя покупать за унижения. Но ведь Анна должна уже знать его, — разве он мог бы когда-нибудь оскорбить ее глупым и не достойным мужчины сожалением или попреком. Ах, Анна, Анна!..

Прохаживаясь неподалеку от общежития, он пытался угадать свое завтра.

Придет или не придет Анна? Придет. Она поймет: он не из тех, кто вертится возле «Магнита», приставая к девчонкам, и туманно понимает смысл слова «совесть»… А если не придет? Что делать? Теперь даже представить себе нельзя, как можно без нее или без ожидания встречи… У Анны, и в самом деле, ужасная болезнь: разрушаются легкие… Но ведь теперь есть сильные средства против туберкулеза… Их не может не быть. Надо побывать у врача…

Когда он вошел в комнату, Кузякин лежал на кровати, и рыжая его борода мерно вздрагивала от дыхания.

Линев и Блажевич разом посмотрели на Павла, потом переглянулись, и Блажевич спросил:

— Як, Паша? Усе в парадку?

— Нет, плохо. Она больна.

— Ну дык што ж? — удивился Блажевич.

— У нее туберкулез. Она сказала — не любит. И чтоб не приходил.

— Вось и дурница, — рассердился сварщик и посмотрел на бригадира, будто спрашивал взглядом: «Так?».

Линев покачал головой:

— Она больна, Григорий, а мы здоровые. Может, нам трудно ее понять.

— Галава ж у яе здаровая, — заметил Блажевич. — Значит, разуметь должна. Пашка комсомолец, а не купец.

— И не купцы свиньями бывают. Она мало знает Павла. А мне, если хочешь знать, нравится ее гордость. Мужики лучше ценить будут.

— Тэк-тэк… — почесал в затылке Блажевич. — Дрэнна. Аднак не бядуй, что-нибудь придумаем. Уговорился о встрече?

— Сказал: приду завтра к театру. В восемь.

— Добра! — обрадовался Гришка. — Ну, спи.

Кузякин перестал храпеть, открыл глаза, сказал, вздыхая:

— Мы все не купцы, пока торговать нечем.

— Брось, Кузякин, — нахмурился Линев. — Не болтай пустое.

— Ну, как знаешь, — проворчал, зевая, Кузякин и отвернулся к стене. Потушили свет.

Павел слышал, как Григорий тихонько прошлепал к кровати Виктора, и вскоре до Абатурина донесся тихий шепот товарищей. Слов он не мог разобрать, но понимал: речь идет о нем.

— Нишкни! — внезапно крикнул во сне Кузякин. — Замолчь, окаянная!

Павел встал с кровати, прошел к Линеву и Блажевичу. Закурил папиросу, протянул портсигар в темноту.

— Я не курю, — отказался Линев. — Отвык уж от этой дряни.

— Ребята, — вздохнул Павел. — У меня голова в дыму. Ничего не могу придумать. Я ее не отпущу.

— Ты вот о чем помозгуй, Паша, — сказал Линев, с наслаждением вдыхая запах чужих папирос, — чтоб это не было вроде благотворительности, чтоб глаза не кололо. Она тогда сама не уйдет.

Он пожал в темноте горячую ладонь Павла, тихонько подтолкнул его в спину:

— А теперь на боковую. Вставать рано.

ЕЩЕ ОДИН ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК

На работе Абатурин чувствовал себя нехорошо. Болела голова, поташнивало. Почему-то раздражал скрип монтажных ключей, белые вспышки сварочного аппарата Блажевича.

Линев в этот день трижды проверял у Павла крепление монтажного пояса, и это тоже сердило Павла.

Со смены зашел в библиотеку и спросил книги о туберкулезе. Ему дали тонкую популярную брошюру.

До шести часов он вызубрил эту брошюру наизусть. Автор утверждал, что болезнь вовсе не так страшна, как думают многие, во всяком случае она поддается полному излечению.

До свидания оставалось около двух часов. Теперь можно было отправиться в общежитие, поесть, привести себя в порядок.

Ни Линева, ни Блажевича не было дома. Кузякин сидел на своей кровати и безголосо тянул песенку. Увидев Павла, подергал себя за бороду, сказал, вздыхая:

— Слава богу, хоть ты пришел. Скучища, сказать тебе не могу.

— Странный вы человек, Гордей Игнатьич, — не выдержал Павел. — У вас жена, детишки, а вы тут волком воете.

— Детишков жалко, — свесил голову на грудь Кузякин. — Маленькие они и защититься не умеют.

— Вот и пошли бы домой.

— Меня уж бригадир уламывал. Не могу. Баба отвратная больно.

Он засунул конец бороды в рот, сказал, кивая на дверь:

— Никак, твои идут.

Бригадир и сварщик вошли в комнату мрачные, молча посдирали с себя пиджаки.

— Где были? — спросил Абатурин.

— У гэтага дзивака дома. Баба, правда, распусница и стерва. Детей жаль.

Линев походил по комнате, ни на кого не глядя, и вдруг сорвался:

— Там дым коромыслом, мужичье самогон хлещет, а ты тут на койке пухнешь?!

Кузякин захлопал ресницами, спросил робко:

— Чего это раскричался, парень? Перебрал, что ли?

— Я табе покажу «перебрал»! — заорал Блажевич. — У цябе дзетки там плачут со страху. Чертям тошно!

Он вытянул из-под кровати Кузякина его чемодан и потащил к двери.

— Зараз проси пакой для сябе и детей.

— Погоди, — остановил его Линев. — Зря. Не дадут ему комнату. Без году неделя у нас и пьет, дьявол.

— Что ж делать?

Линев походил по комнате, поскреб в затылке. Еще походил, морща лоб. Сказал, стараясь скрыть вздох:

— Мне комнату должны дать. Здесь на правом берегу. Ну, не к спеху. Потерплю.

Блажевич непонимающе взглянул на приятеля.