Гибель Осипа Мандельштама

В Воронеже Мандельштама заставили про­честь доклад об акмеизме, организаторы надея­лись, что загнанный поэт отступится от друзей. Год — 1937-й, шанс ухватиться за соломинку был. Но Мандельштам сказал:

— Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых.

Как сказала Ахматова, это «не должно быть забыто».

Поэт достойно, по чести, отдавал дань ушед­шим, дань времени, изничтоженного, не сохра­нившего даже афиш, на которых их имена стояли рядом — Блок, Гумилев, Мандельштам.

В последние три года его жизни — период кровавых сталинских чисток — набрали силу единодушные резолюции советских писателей, они стали обычаем. Вот примеры 1936—1938 годов. «Смерть врагам народа!»— редколлегия «Литературной газеты»; «Их судит весь совет­ский народ»— Михаил Слонимский, Александр Прокофьев, Алексей Толстой, Борис Лавренев, Евгений Шварц; «Смерть врагам народа!»— Все­волод Иванов; «Не может быть пощады!»— Юрий Тынянов; «Маски сорваны!»— А. Нови­ков-Прибой; «Смерть бандитам!»— резолюция митинга советских писателей Киева; «Отрубить голову!»— Б. Лавренев; «Расстрел фашистских убийц!»— Чиковани, Эули, Дадиани, Машашвили, Радиани, Гаприндашвили, Горгадзе, Абашид­зе, Шенгелая, Абашели, Киачели, Гомиашвили, Мосашвили.

Ни в одной карательной резолюции нет подписи Мандельштама. И это тоже не должно быть забыто.

Единственное коллективное письмо, которое он подписал в 1924 году вместе с Есениным, Пильняком, Бабелем, Волошиным, Зощенко, Ка­вериным и другими,— решительный протест в Отдел печати ЦК РКП(б) против огульных нападок на писателей: «…Мы считаем нужным заявить, что такое отношение к литературе не достойно ни литературы, ни революции <…>».

Эти черты — бессмертны, они соединяют По­эта и Личность.

* * *

Опять я вспомнил — Голлербах о Мандель­штаме: «К нему бы нужно приставить хорошую русскую няню, которая мыла бы его и кормила манной кашей».

…Вот и дождался он в конце жизни русской няни, которая кормила его с рук.

Я пытаюсь выяснить: за что так проникся смиренный, замкнутый малограмотный Иван Ни­китич Ковалев к своему высокообразованному неуживчивому, загадочному соседу. Деревенский пчеловод, не понявший ни одной строки из тех, что были поэту дороги. Не за харчи, нет. Он получал их позже, не без стеснения. И не за новости с воли, которые поэт перерассказывал ему. За что же? Пытаюсь разгадать простую по сути истину: за что должен ближний возлю­бить ближнего.

— За беспомощность.— Моисеенко грустно качает головой.— Осип Эмильевич приручил Ко­валева своей беспомощностью. Иван Никитич был добрый и совестливый. Он, знаете ли, когда все спят, украдкой крестился, я видел.

Славянская душа, как принято говорить. Хри­стианин.

* * *

Много вымысла о лагерной жизни Мандель­штама — от романтических легенд до низменных небылиц. Вымысел, повторенный Эренбургом, о том, что больной поэт у костра читал сонеты Петрарки; что стихи о Сталине готов прочесть был любому за одежду, еду, курево; что чуть ли не били его и собирались побить за хлеб, схва­ченный до раздела; что съедал за другими ос­татки пищи и облизывал чужие миски; что врачи устроили поэта «на работу»— сторожить одежду покойников за харчи и тулуп; что читал стихи уголовникам — самая распространенная и едва ли не самая красивая легенда: чердак, свеча, посредине, на бочке, царское угощение — кон­сервы, белый хлеб. Романтические уголовники и отверженный поэт…

— Самый ушлый блатной не смог бы провес­ти Мандельштама через две запретные зоны — к уголовникам,— говорит Моисеенко.— Может быть, это и было. Значит, сработали осведоми­тели НКВД, чтобы намотать поэту новый срок. Тем более там оказался и безымянный физик Л. Как свидетель…

Воспоминателей — десятки, больше других преуспел доктор биологических наук Василий Меркулов — «брянский агроном».

— Зачем все это?— размышляет Моисеен­ко.— Там было столько правды, что лгать-то зачем? Хотят себя отметить. Я выдумывать ни­чего не могу, я только вспоминаю живое проше­ствие.

Много вымысла о лагерной жизни поэта. Еще больше — о смерти. И опять — либо романтика, либо самое низменное. Умер от голода, копаясь в куче отбросов… На нарах, умирая, в бреду читал обрывки своих стихов… С парохода, ухо­дившего на Колыму, его, мертвого, сбросили в океан… Уголовники среди ночи разбудили какого-то поэта Р., привели его, перепуганного, к себе, там умирал Мандельштам, и поэт закрыл глаза поэту… Умер в лагерной больнице от тифа… Его убили уголовники… Пристрелили при попытке к бегству… Получил новый срок и в начале пятидесятых годов повесился, испугавшись письма Жданова, которое с опозданием дошло до лагерей.

Надежда Яковлевна так и не сумела отыскать ни одного свидетеля смерти мужа.

* * *

Моисеенко аккуратен, час и минуту смерти назвал, а день — не решился: дня за три-четыре до Нового года…

Да, это случилось 27 декабря 1938 года.