Гибель Осипа Мандельштама

В Чердыни, где ему мерещились грубые муж­ские голоса, поносящие его отборной бранью, упрекающие в том, что он сгубил столько людей, прочитав им свои стихи,— голос называл имена им погубленных, как подсудимых; в Чердыни, где он искал труп Ахматовой в оврагах; там, в Чердыни, он смотрел на большие стенные часы и ждал расправы. Приход убийц он назна­чал на какой-нибудь час и в страхе ждал их: се­годня — в шесть вечера… Наденька потихоньку переводила стрелки: «Смотри <…> уже четверть восьмого»…

Обман удавался, «смерть» отступала, страхи проходили.

…Если бы Дантес и Мартынов промахнулись. Если бы в роковой час смятения и одиночества возле Есенина оказались люди. Если бы жен­щина, оказавшаяся возле Маяковского, сказала в тот момент безоглядно: «Да». Если бы. Почти всегда выстраивается запоздалое, наивное — ес­ли бы.

Конечно, если бы. В тот полдень, 27 декабря 1938 года, просто некому было перевести стрелку часов. На час, на два, на пару веков.

Смерть была не романтической, не мучитель­но-жестокой, не насильственной от рук уголовни­ка. Она была будничной и мгновенной. Смерть — на конвейере, кровавый маньяк — Родина.

Страшнее, страшнее-страшнее, чем в младен­ческом сне.

…Говорят, что теперь в некоторых, кажется азиатских, странах беременная женщина нашеп­тывает своему будущему ребенку, что ждет его на земле, и он сам, еще в утробе, решает — рождаться ему или нет.

Теперь уже, кажется, выяснили, что видит и чувствует в предсмертный миг покидающий землю: тоннель, скорость, свет…

В блаженный короткий миг Осип Эмильевич Мандельштам увидел после тоннеля райскую зеленую поляну, освещенную солнцем. Сидели на ней Наденька, дожившая до преклонных лет, и красавица-самоубийца Оленька Ваксель — Лю­тик. Обе молодые, рядышком, как девочки-сест­ры. Также были тут полковник Белой армии Цыгальский, интеллигент, спасший Мандельштама из врангелевских застенков, и рядом — красноармеец Оська, провожавший поэта в застенки советские. Они тоже были вместе и вполне пони­мали друг друга. Конечно, были здесь, на свет­лом лугу, и Анна Андреевна, и Илья Григорье­вич. И Марина с Сережей Эфроном, юные, только что поженившиеся. Должен был быть и Макс, если Осип Эмильевич успел его рас­смотреть.

Сладкий миг — до остановки сердца.

Лучшее, что было на земле,— расставание с землей.

* * *

В России всегда были люди, жившие по-бо­жески, он — один из них.

«Я не научился любить Родину с закрытыми глазами»,— говорил Чаадаев, объявленный сума­сшедшим. В этом состояла и вина Мандельшта­ма, можно сказать, наследственная вина лучших русских поэтов.

* * *

Бытовики при покойниках — блатные — жи­ли прилично. Откроют мертвый рот, ножичек к золотому зубу приставят — коронка слетает. Но быстрее и проще — клещами. Золотое кольцо намылят — снимают. Но опять же проще — от­рубали палец.

— Во Владивостоке у них была своя скупка. Они, видимо, делились и с лагерной администрацией. У них — и масло всегда, и колбаса, от них водкой пахло. У Осипа Эмильевича на паль­цах ничего не было. Золотые коронки — да. Одна сверху и две или три снизу.

Последним, кто видел поэта из ныне здрав­ствующих,— ленинградец Дмитрий Михайлович Маторин. В тот же день, 27 декабря,— он тоже помнит его ясным и теплым — к нему на лагерном дворе обратился Смык, начальник лагеря: «От­неси-ка жмурика».

— Прежде чем за носилки взяться, я у на­парника спросил: «А кого несем-то?» Он при­открыл, и я узнал — Мандельштам!.. Руки были вытянуты вдоль тела, и я их поправил, сложил по-христиански. И вот руки — мягкие оказались, теплые и очень легко сложились. Я напарнику сказал еще: «Живой вроде…» Конечно, это вряд ли, но все равно и теперь мне кажется: живой был… Несли мы его к моргу, в зону уголов­ников. Там нас уже ждали два уркача, здоровые, веселые. У одного что-то было в руках, плоско­губцы или клещи, не помню.

«Протокол отождествления» под грифом «сек­ретно» свидетельствует, что старший дактилоскопист ОУР РО УГБ НКВД по «Дальстрою» тов. Повереннов произвел сличение «пальце-отпечатков» Мандельштама 31 декабря. Это зна­чит, что заворачивали поэта в тряпье, грузили на телегу с другими вместе, увозили за ворота и сбрасывали в одну из ям, которые заключен­ные копали сами для себя,— в ночь под Но­вый год, 1939-й.

* * *

Была у Юрия Илларионовича Моисеенко мечта — получить высшее образование. Он окон­чил педагогический техникум, из белорусской глубинки приехал в Москву, поступил в юриди­ческий, прямо с институтской скамьи его и за­брали. После 12 лет тюрем и лагерей все вузы для него закрылись.

— Вы знаете, жизнь сгорала кратко, как свеча.

— Ничего,— пытаюсь успокоить,— вы еще крепкий.

— Крепкий. Да. А смерть все равно придет.

— Не страшно?

— Нет. Ничего дорогостоящего в моей жизни не было. Вся моя жизнь — из мук и страданий. Зачем я жил?

Увожу разговор к сегодняшней жизни — к последнему президенту СССР, к Президенту России.