Гибель Петрограда

Я стал смотреть на рубин и в гранях его, как живая, на меня взглянула она, ее лучистые глаза с печатью какой-то болезненной, почти безумной любви, ее милое лицо, всегда, сколько знал его, подернутое дымкой печали или немого восторга. Можно ли было расстаться с этим таинственным рубином — зеркалом золотой поры? И сказанные ею пророческим тоном слова, и мои горячие, искренние клятвы…

Как раз в этот момент к скамье моей подошел господин с замечательно знакомым лицом и, не обращая на меня ни малейшего внимания, присел почти рядом со мной. Я почувствовал досаду и, на досуге, принялся осторожно наблюдать его, повторяю, очень знакомое лицо.

Незнакомец, между тем, продолжал сидеть в задумчивой позе, занятый, как казалось мне, исключительно собой. На старую фотографию его внешности, спрятанную где-то далеко в молекулах моего мозга, снова ложился портрет молодого красавца-брюнета, статного и чрезвычайно элегантного.

Незнакомец, наконец, переменил позу, достав из кармана золотой портсигар с вычурной бриллиантовой монограммой и, закурив папиросу, удостоил взглядом меня. Фигура моя, вероятно, заинтересовала его, потому что усталый и поверхностный вначале взор стал вдруг пристальным и напряженным. В огромных черных глазах блеснула какая-то мысль и стала заметно для меня углубляться, принимать определенную и яркую форму. Через несколько секунд я с жутью в сердце почувствовал, что она передается и в мой мозг. Черные, светящиеся пятна глаз незнакомца притянули меня, как магнит железную песчинку. Я весь был в их власти и не мог оторваться от них.

С этого момента я уже не вполне, вернее, смутно очень сознавал окружающую действительность. Никаких ощущений моих собственных больше не было. Начался какой-то мысленный обмен между мною и обладателем проникновенных глаз, кончившийся для меня полным беспамятством. Я бы даже с уверенностью сказал, что попросту заснул на скамье после обмена взорами с незнакомцем, если бы не случилось того, что случилось и что должно было закончиться, как соображаю я теперь, совсем не так, как закончилось!..

Я вдруг очнулся или проснулся — не знаю, что вернее — на Гороховой улице, почти около градоначальства. Очнулся я с теми мыслями, которые были у меня при наблюдении элегантного брюнета в Александровском саду, а между тем, я успел за этот промежуток совершить какое-то бессознательное путешествие, очевидно, длительное, потому что тогда только что стали спускаться на землю сумерки, а теперь был уже вечер. Огненный циферблат адмиралтейских часов показывал без четверги семь. Следовательно, прошло около двух часов времени, в течение которых я что-то делал и где-то был.

Несколько минут я простоял на месте в тщетных усилиях припомнить и сообразить обстоятельства какого-то таинственного приключения, но мозг мой, несмотря на крайнее напряжение мысли, не давал мне никакого, хотя сколько-нибудь удовлетворительного ответа.

— То, что было до — скажу, а что потом — не знаю. Хотя, несомненно, что-то было…

И это все, чего я мог добиться от вопрошаемой памяти.

Но я был настолько заинтригован, что удовлетвориться подобным ответом, разумеется, никак не мог. Знать! — Это было мне важнее всего. Таинственный случай захватил меня настолько властно, что я забыл даже о своем собственном положении и о принятом, даже довольно-таки серьезном для меня решении — покончить с жизнью.

Неизвестно, сколько времени я ломал бы голову над разрешением поставленной мне случаем загадки, если бы внимание мое не привлекло нечто новое и, очевидно, значительное. С Адмиралтейского проспекта до слуха моего донесся глухой гул встревоженных человеческих голосов и полицейские свистки. Я поднял голову и увидел, что мимо меня и с обеих сторон проспекта бежали люди и сливались с видневшейся впереди значительной уже толпой.

Через минуту, подхваченный каким-то острым любопытством, я был уже на месте несомненного происшествия и, проложив энергичной работой локтей путь к центру толпы, очутился у вагона трамвая, из-под которого только что вытащили сильно помятый труп человека. Я невольно вздрогнул.

Лицо покойника было сильно обезображено, веки содраны, но глаза — огромные, черные глаза, не успевшие еще остекленеть, — сразу определили мне, кто этот несчастный.

— Посмотрите в карманах, — безотчетно и не своим голосом крикнул я. — Там должен быть золотой портсигар с монограммой…

Суетившиеся около трупа люди повиновались моему приказу и сейчас же принялись обшаривать жертву самоубийства или несчастного случая, но портсигара не только золотого, но и никакого вообще не нашли. Я, тем не менее, ни на минуту не усомнился. Костюм, поднятый кем-то из публики цилиндр, отлетевший в сторону, а главное, глаза — его!

— Вы знаете, стало быть, покойника? — спросил меня городовой.

Официально, да, в сущности, и вообще, я не мог этого сказать тогда, но ответил:

— Если бы оказался портсигар, то я сказал бы, что видел его часа два тому назад в саду, а кто он — не знаю…

Городовой развел руками и прекратил допрос.