Гибель Петрограда

Девятый час, а ее нет. Придет ли она?.. Сердце сжалось в тоске ожидания… Это так странно для меня, сказавшего себе раз навсегда, что из радостей жизни исключена для меня любовь!

Придет ли она?.. Маргарита еще что-то говорит об океане, но я не слышу ее… Придет ли она?

— Вы чем-то встревожены, Поль? Вы чего-то ждете?

Это спрашивает Маргарита Тажиль.

Сказать ли ей? Но почему нет? Ведь мы — друзья. Пусть она красивая молодая женщина — ведь мы друзья. А в моей маленькой истории нет ничего преступного, ничего нечистого.

— Да, я жду, Маргарита. Я жду Мафалду. Это маленькая итальянка из третьего класса, дочь многолюдной эмигрантской семьи… Она обещала прийти сюда в восемь. Прошло полчаса, Маргарита, полчаса прошло!

Странно смотрит на меня Маргарита Тажиль..

Что это значит? Нет, мне это показалось. Ведь мы с Маргаритой друзья, только друзья, хорошие друзья.

Бежит мальчик из команды. Прямо ко мне. От нее? Конечно, от нее.

На маленьком грязном клочке бумаги тоненьким прыгающим почерком нацарапано два слова. Два маленьких слова среди четырех больших клякс…

— Прощайте, Маргарита! Она зовет меня вниз!

II

Напрасно Мафалда не поднялась ко мне. Я не люблю опускаться туда, к эмигрантам. Там блекнет радость. Там задыхается любовь.

Я иду медленно.

Как велик наш «Титаник»! Пройти к ней — это миновать добрую половину провинциального города. Больше, гораздо больше! Это пройти два царства, два мира.

Я прохожу боковую гостиную. Вот в правом углу знаменитый английский журналист играет в шахматы с благообразным пастором. Несколько поодаль идет «баккара». На зеленом сукне куча золота и бумажек. За столом блестящее общество: красавец-миллиардер с молодой женой; известный певец, запасшийся славой в Европе и едущий в Америку за долларами; господин с нависшими бровями и проницательным взглядом, может быть, аферист, но выдающийся; отливающая брильянтами демимонденка; огромный угрюмо-спокойный банкомет неопределенного возраста и неопределенной национальности; молодой французский офицер, подскакивающий, весь загорающийся и как-то странно, с болезненной жадностью, взвизгивающий при каждом «ударе», хотя сам в игре не участвует, и еще несколько человек… В левом углу комнаты группа из четырех мужчин, каждым своим движением, а еще больше неподвижностью своей свидетельствующих о том, что они прочно укрепились в жизни, ни за чем не гонятся и ничего не боятся — молча разыгрывают какую-то сложную игру, чуть слышно шелестя картами и скрипя мелками.

Прохожу площадку, где при ярком свете электричества веселая компания молодых людей — мужчин и дам — играет в лаун-теннис, весело хохоча, бегая, как на лугу, и совершенно забыв, что вокруг них океан, непостижимо-огромный, таинственно-молчаливый в этот тихий вечер.

Дальше, дамы и мужчины, — больше дам, — тихо мешая ложечками в чашках кофе, томно слушают молодого скрипача…

Полным ходом несется блестящая колесница жизни счастливых людей, из которых каждый имеет позади или впереди свой дом, полный уюта и комфорта, и едет теперь, потому что приелся этот уют, потому что захотелось нового неба, новых людей, новых удовольствий.

И сам я, как они. Зачем еду я, как не за новыми наслаждениями? Что оторвало меня от материка, как не скука?

Почему же я не остаюсь здесь! Почему не присосеживаюсь к зеленому столу! Почему не надеваю пояс и не присоединяюсь к лаун-теннису?! Ведь меня уже здесь знают и приняли в свою среду! Куда иду я?

Вниз, в мрак, к чужим, к голодным, к эмигрантам…

«Приходите сейчас».

Эти два слова выделяются среди клякс на клочке грязной бумаги.

Мафалда… Маленькая кудрявая Мафалда, прокравшаяся в мою душу!

Почему не родилась ты леди или дочерью французского банкира, или немецкого пастора, или русской дворянкой? Ты не была бы изящней, потому что изящней быть ты не должна. Но моя любовь была бы свободна от тисков ужаса и содрогания, жалости и отвращения…

Я боюсь третьего класса, но для Мафалды я иду.

… Кто собрал их? Кто пригнал их?

Я видел бедность, нищету и горе. Знал кварталы труда и нищеты в больших городах. Но нищету, тронувшуюся с места, нищету, пустившуюся в дальний путь со всеми своими доспехами, с последними своими пожитками — я видел впервые.

Это были итальянцы и русские евреи. Голод сорвал их с места, а звон заокеанских долларов указал им путь. Они не оставили дома позади и не имели его впереди. Они были здесь все, всем содержанием своей жизни, с подушками, узлами и кофейниками, с женами и ребятишками, со своим отчаянием и со своими надеждами. На блестящем новизной и чистотой пароходе исключительно для них нашлись грязь, смрад, спертый воздух, насекомые. Сваленные в груду, они уже спали, несмотря на ранний час: ведь для них не было ни игр, ни зрелищ. И друг другу они уже успели рассказать свои жалкие и однообразные повести… Страшно было в яме «Титаника»!

— Мафалда, идем отсюда!

— Я боюсь.

— Ведь я с тобой, Мафалда!

— Я боюсь. Там, наверху, все чужое!