Гибель Пушкина. 1831–1836

Незнак<омец>. Которые сама поэма опять усыпляет!.. Странное дело!.. В этом поэтическом зданьице, носящем величественное имя Полтавы, сама Полтава составляет такой неприметный уголок, что его едва и отыскать можно. Описание Полтавского сражения, вставленное в третью песнь поэмы, столь маловажно для целого ее состава, что при совершенном уничтожении оного потеряла бы только толщина книжки[5]. — Воля ваша, господа!.. а мне кажется, что наш Байрон поступил бы гораздо лучше, если б удержал для своей поэмы имя «Мазепа», прославленное его принципалом, тогда б, по крайней мере, никто не осмелился утверждать, что между им и Байроном нет ни малейшего сходства!

Флюгер<овский>. А теперь — разве вы осмелитесь это сделать?..

Незнак<омец>. Не обинуясь нимало! — Я не знаю еще, как вы разумеете Байрона!.. У нас об нем говорят очень много: и все почти без толку!.. Если принять вместе с автором журнальной статейки, на которую ссылался недавно по чтенный ваш товарищ, что отличительный характер байронизма состоит в уменьи рассказывать с средины происшествия или с конца, не заботясь вовсе о спаянии частей[6], то мы можем вести счет нашим Байронам дюжинами. Неблагодарная забота о спаянии частей в наши времена у наших поэтов — отнюдь не диковинка!.. но — Байрон, кажется, имел кое-что побольше и поважнее; и ежели люди бросились на его поэмы, как алкающие в Аравийской пустыне к источнику ключевой воды, то, верно, не по причине царствующего в них беспорядка, которого ужасаются не одни только педанты[7]. У Байрона был точно гений — и какой гений!.. Ничто не может быть вернее и ужаснее очерка, набросанного Ламартином:

И этим сатанинским величием отливают все творения Байрона!.. Он всегда верен самому себе: и тогда, когда пытается святотатски обнажить девственные таинства неба и земли; и тогда, когда унижается до постыдного лаяния площадного памфлетиста. Везде то же мрачное всененавидение; везде те же безотрадные картины сиротствующего бытия, коего летаргическое усыпление взрывается только буйными порывами бунтующей жизни. Байроновы поэмы суть запустевшие кладбища, на которых плотоядные коршуны отбивают с остервенением у шипящих змей полуистлевшие черепы. Его мир есть — ад; и — какое исполинское величие потребно для Полифема, избравшего себе жилищем сию беспредельную бездну?..

Jacuitque per antrum
Immensus!..[8]

К чести нашего поэта, должно сказать, что подобное величие ему чуждо. Он еще не перерос скудной меры человечества; и душа его — даже слишком — дружна с земною жизнию. Ни от одной из его поэм не пашетэтою могильною сыростью, от которой кровь стынет в жилах при чтении Байрона. Его герои — в самых мрачнейших произведениях его фантазии — каковы: «Братья разбойники» и «Цыгане» — суть не дьяволы, а бесенята. И ежели иногда случается ему понегодовать на мир, то это бывает просто — с сердцов, а не из ненависти. Как же можно сравнивать его с Байроном?.. Они не имеют ничего общего, кроме разве внешней формы изложения, которая никогда и нигде не может составлять главного. Доказательство у нас пред глазами. И тот и другой написали две поэмы, имеющие предметом одного и того же главного героя и долженствовавшие даже носить одно и то же имя. Сравним их между собою! — Что такое Мазепа Байрона?.. Олицетворенный идеал буйной независимости, посмеивающийся всем ударам и козням враждебной жизни!.. Старый украинский гетман, вышедши из-под Байроновой кисти, представляет то же в галерее нравственного мира, что бурный конь, мчавший его по степям подольским, в панораме мира физического.

Les cris du desespoir sont tes plus doux concerts;
Le mal est ton spectacle, et l’homme est ta victime!
Ton oeil, comme Satan, a mesure l’abôime,
Et ton ôame, у plongeant loin du jour et de Dieu,
A dit a l’esperance, uneternel adieu!
Comme lui, maintenant, regnant dans les tenebres,
Ton genie invincibleeclate en chants funebres;
Il triomphe, et ta voix, sur un mode infernal,
Chante l’hymne de gloire au sombre dieu du mal![9]

Не was wild,
Wild as the wild deer!..

Torrents less rapid and less rash![10]

И мы смело можем повторить здесь о нем то, что сам Байрон влагает в уста Карлу XII: