Гибель Царьграда

А тот, едва поняв, что его навсегда разлучают с братом, неожиданно для всех бросился к Янушу и вцепился мёртвой отчаянной хваткой, да так крепко, что их не сразу смогли оторвать друг от друга. Наконец оторвали, встряхнули младшего как тряпичную куклу, так что у несчастного стукнули зубы, и швырнули к остальным девяти, уже с покорной обречённостью сидевшим на запряжённой волами повозке. Чёрный и худой как весенний грач возница тут же хлестнул по воловьим хребтам кнутом, и волы, шумно выдохнув, безропотно потащили повозку по ухабистой дороге прочь, вслед важному уже давно умчавшемуся на длинноногом скакуне турку — и это всё тоже навсегда осталось в цепкой памяти Януша.

И ещё осталось: тесно прижавшиеся друг к другу мальчишки, их тонкие шеи, покачивающиеся в такт колёсному ходу головы, и меж ними белокурая головёнка младшего брата, его устремлённые на Януша глаза, из которых одна за другой капают большие, как бусины, слёзы. Ещё помнилось, как хотел крикнуть брату напоследок что-нибудь важное, ободряющее, но только подвело вдруг Януша горло: вместо крика, издало какой-то жалкий полузадушенный писк...

Оставшихся мальчишек раздали по крестьянским семьям. Януш попал к улыбчивому и пузатому турку по имени Ахмед, который приехал за ним на грустном, что-то меланхолично жующем ослике с длинными чуткими ушами. Без лишних разговоров Ахмед усадил Януша на ослика и отвёз к себе в деревню.

Ахмед оказался человеком не злым и обращался с мальчиком так же, как и со своим многочисленным потомством: в меру бил, в меру кормил, заставляя работать от зари до зари. Потомство его состояло из малолетней дочки и шести сыновей, старший из которых был ровесником юного Милошича, а младший ещё пускал пузыри в люльке и, помнится, на появление нового члена семьи отреагировал громким отчаянным плачем. Скорее всего, он просто хотел есть, и таким образом призывал свою любопытствующую мать, которая специально выскочила из дома посмотреть на маленького, привезённого из-за моря «гяура». Её играющая во дворе дочка при виде Януша тут же спряталась за мамины шаровары, из-за которых он мог видеть то её тоненькую косичку, то косичку и любопытный чернющий глаз, и ещё часть измазанной сажей щеки. Остальные сыновья, наоборот, обступили его, как какую-нибудь диковинку, что-то радостно галдя на своём тарабарском наречии. При этом они безо всякого стеснения трогали мальчика за одежду и волосы, а старший вдруг взял и больно ущипнул его за нос. В ответ Януш отвесил обидчику такую затрещину, что тот кубарем полетел в грязь. Мигом вскочив и прокричав какой-то отчаянный боевой клич, турчонок бросился было на Януша, но тут смеющийся Ахмед схватил сына за шкирку и что-то строго сказал. Турчонок, однако, успокоился не сразу: незаметно от отца он ещё долго грозил новоприбывшему кулаком и показывал длинный блестящий от слюны язык...

Впрочем, турчонок и его младшие браться вскоре привыкли к Янушу, стали считать своим и даже приучили к этой мысли соседских детей, которые поначалу тоже задирали маленького «гяура», но пара стычек и несколько разбитых носов быстро охладили их ныл.

Перестала пугаться Януша и дочка Ахмеда. У неё было смешное, какое-то птичье имя Чичек, что по-турецки означало «цветок». Иногда Януш разрешал ей забавляться со своими длинными светлыми волосами: вплетать и выплетать из них разноцветные ленточки, чем очень веселил братьев. Это продолжалось до того момента, пока Ахмед в очередной раз не обрил наголо старших сыновей, а заодно с ними и Януша, к несказанному горю Чичек...

Через месяц мальчик уже вполне свободно понимал и говорил по-турецки — старый византийский учитель оказался прав: у старшего сына погибшего сербского князя действительно были способности к языкам.

Долгими зимними вечерами Янушу вместе с сыновьями хозяина разрешалось сидеть в мужской половине дома — селямлике. Сбившись для тепла в кучу, поближе к раскалённому от огня мангалу, мальчишки ели лепёшки из пресной муки, запивали их густым козьим молоком и слушали разговоры старших. Чужой мир, поначалу непонятный и враждебный, потихоньку становился для Януша своим. Стали привычными и частые молитвы, которые надлежало совершать не менее пять раз в день. Но, становясь вместе со всеми на обязательный намаз, он никогда не забывал про себя повторять, ту самую главную христианскую молитву, которой когда-то давно научила его мать: «Отче наш, еже си на небесех, да святится Имя Твоё...» и верил, что Бог и святой Георгий рано или поздно помогут ему. Ведь самое главное, как говорила мать, это верить и не предавать.

Он очень скучал по ней, по отцу, которого не мог представить мёртвым, по маленькому брату, по родному дому, и ему казалось, что эта молитва незримой ниточкой связывает его не только с Богом, но и с родными. Иногда они приходили к нему по ночам — тогда Януш просыпался в слезах, — но сны эти становились всё реже и реже...