Гибель всерьез

Обратил. Но этим богатырям одна дорога — на кладбище, и смотреть на них больно. Крупные, плечистые, они тащатся в хвосте, стуча зубами и дрожа под непонятным им холодным солнцем. В бараке, а разместили их отдельно от наших парняг, они сбиваются потеснее, сидят прижавшись друг к другу, иногда поют. Поют, будто для своих овец. Мрачное пение. Они даже красивые, но уж больно жалкие. Кое-кто носит повязку на голове, а в ней камушек. Талисман, вместо аспирина. Пятьдесят человек из них вообще-то числятся в моем подразделении. Только числятся, а командуют ими их унтера, вернее, надсмотрщики, как на каторге, и дают им самую тяжелую работу. «Не стесняйтесь, господин лейтенант, воспользуйтесь… а ваши люди пока отдохнут. Ох, и здоровы, надо им дать поразмяться, а то как верблюды, орут, тоскуют по своему базару…»

Здоровы? Как бы не так. На другой же день лекпом ног под собой не чуял от усталости. Обычно у него с утречка пять, ну, самое большее, шесть откровенных симулянтов, а тут восемьдесят человек марокканцев разом. Их всех в деревне поселили, в бараке, что справа от выезда… и нате вам, на беднягу　 лекпома посыпались мароккашки из всех трех батальонов. В первый день — восемьдесят, во второй — опять восемьдесят. Как снег на голову! Из первой же партии шестьдесят человек он тут же откомандировал в госпиталь. «Шестьдесят? Черт побери, доктор, да не может такого быть!» — Послушали бы вы их, господин капитан. Живого места нет в легких. Конечно, конечно, на вид они великаны. И что? Кашель, кровохарканье. Слушаешь — жуть берет. Каверны, звук тупой. Когда каверн нет, звук куда выше!» Тех, что пришли на второй день, наш милый доктор распорядился отправить в госпиталь всем скопом. А на третий день жалобщиков, что приходили в первый, прислали обратно. Колонной по четыре в ряд. Конвой — французы, штыки примкнуты… Дезертиры, и точка. В эвакогоспитале тарарам. Сбрендил что ли, этот ваш лекарь? Студент-недоучка! Что он в деле понимает? Слышит он, видите ли?! Доверился уху-слуху. Что ему тут, городской диспансер? В марокканцах он ни бельмеса не смыслит, и никакие они не доходяги. Перво-наперво, туберкулез у них у всех поголовно. И распрекрасно они живут с ним в своих горах. И распрекрасно они с ним воюют. И несмотря на него, распрекрасно умирают, посмотрели бы, как они идут в атаку! У него что, нервишки разыгрались? Военврач он или кисейная барышня?! В общем, и майор ему тоже намылил шею. А на следующий день их опять было восемьдесят человек. Что хочешь, то и думай. Каждый день восемьдесят человек, ни больше ни меньше. Манжматен утверждал — действует закон больших чисел. Но действовал скорее всего старшина, он приходил с ними на прием, он переводил… Хотя чего было переводить? Раздеваясь, все они охали, тыкали, где болит, надрывно кашляли и, сплюнув на ладонь, показывали кровь, а переводил он всем одно и то же: жалуется, мол, температура и устает. С самими ребятками он не разговаривал, он на них орал. По-своему, нам не понять. А они только головы в плечи втягивали. Нашему доктору он все про них объяснил: «Поутру они приходят и всем гуртом записываются на прием, три сотни разом. Но я решил — восемьдесят и баста! Восемьдесят первого — в шею. У меня не забалуешь». Я зашел во дворик перед школой, а в школе как раз шел прием: больные, постанывая, одевались, а старшина орал на них, торопил, и выставлял за дверь. Бледный до синевы лекпом сидел за столиком с молоточком в руках и салфеткой на коленях. В углу напротив санитар мазал великанов одного за другим йодом. Но, казалось, дрожащие оливковые с иссиня-черными волосами тела йода не чувствовали. Торопливо, будто стесняясь своих широких плеч, великаны натягивали рубахи, а потом задирали их для смазывания. Лекпом взглянул на меня, и взгляд у него был растерянный: «Что же с ними делать? У меня три койки…» И его тоже было очень жалко. Я спросил лекпома, нет ли вестей из Цюриха, сегодня, с утренней почтой? Ах, wozu Dichter in dürftiger Zeit…

Я имел несчастье рассказать обо всем Бетти. Я мог сколько угодно разыгрывать безразличие, но меня все это мучило. Она побледнела, потом стукнула кулачком по крышке пианино. Да не в марокканцах дело!.. Она беспокоилась за своих, за местных. «Может, для марокканцев туберкулез все равно что насморк. А для здешних?! Привезли нам три сотни скотов, они тут всех перезаразят, изнасилуют наших дурочек, наделают им дегей…» Я попытался было сказать, что на нас злиться легче легкого, а вот посмотрела бы она на нашего беднягу доктора! Мы-то что можем? Он попробовал выдворить их отсюда, а их — обратно, а у него три койки и угол выгорожен для приема и для осмотра… — «И это в школе?! В школе! А вам плевать, вы умываете руки. Конечно. Правильно. Кстати, а вы помыли руки после своего визита? Mütterchen, дай Пьеру мыло, он хочет вымыть руки!» И она подтолкнула меня по направлению к кухне, к раковине.