Гибель всерьез

Что же осталось с раскрашенными парнишками из Форт-Луи? Бетти не знала. Сегодня она занята вышиванием, вышивает на пяльцах пионы и отказывается садиться за пианино. «Я немного простужена…» — горло у нее обмотано бежевым шарфиком. — Бетти, я не понимаю эльзасцев. Как же вы жили до сих пор? — До каких? — она застыла с поднятой Иголкой. — Что вы имеете в виду? — Да под немцами… — Ну-у-у, — она произнесла это «ну-у-у», словно начинала долгий-предолгий рассказ, но ничего больше не прибавила. А потом сказала очень странную вещь: «Жили, а жизнь, ее не расскажешь». — Но все-таки, Бетти, немцы… как вы с ними общались?..

Она слушала меня, брови у нее поднимались, поднимались и были уже не домиками, а одной прямой линией. — Немцы? Так мы же и есть немцы. Кто же еще? Немцы, которые живут в Рёшвоге, как другие живут в Страсбурге, в Мангейме, Берлине, Мюнхене. — Бетти, вы преувеличиваете! — Пьер, интересно, что бы вы ответили, если бы вас спросили, как себя чувствуют марсельцы под парижанами? — Так, значит, вы не чувствуете себя французами? — Нет, конечно. Хотя у нас есть франкоманы, кто-то обожает Париж, кто-то французскую деревню, Луару и мало ли еще что. Но и среди французов есть англоманы. — Но язык, Бетти, язык! — В наших краях всегда говорили по-французски и по-немецки и вдобавок еще по-эльзасски. Так и дальше будет. Конечно, я с удовольствием поеду в Париж и посмотрю «Весну священную». Но и у нас самих есть потрясающие композиторы. Например, Рихард Штраус. Я его видела. Удивительный человек. В Берлине, когда ездила по семейным делам. Во время войны. Моего кузена убили на Мазурских болотах.

Нет, в доме Книпперле меня не поймут, а совершить бестактность я мог на каждом шагу. «Бетти, пожалуйста, сыграйте что-нибудь, вашему горлу это не повредит». Она отставила пяльцы, бросила шерсть на софу. «Опять «Карнавал»? — спросила она. — Только вторую часть, вот эту, помните…» — «Нет-нет, не надо петь, не мучайте свое горло». И она сыграла вторую часть, не подпевая. А когда кончила, я попросил еще, как каприз, как прихоть, из Шумана, знаете, «Haschemann», «Жмурки»? Да, вот именно — здешняя жизнь не карнавал, она больше похожа на жмурки.

Жмурки по-немецки — «Haschemann», то есть «Ловец», а по-французски странно: «colin-maillard» — «колен-майар», то есть «Колен-Бердыш». С завязанными глазами мы брошены в море звуков, и что из них вылавливает каждый из нас? У каждого своя цепочка ассоциаций, их не найти ни в одном словаре. Я слушаю Шумана по-французски: представляю себе слепого Колена, жестокую игру, когда зрячие пользуются слепотой бедняги, моей слепотой, — издеваются, предают, обманывают, злоупотребляют дружбой. Наше название жмурок происходит, говорят, от имени знаменитого в Льеже воина, которого звали Колен Майар и которого Роберт Благочестивый посвятил в рыцари в канун нового тысячелетия, когда все ждали конца света; в битве с графом Лувеном он лишился обоих глаз, но продолжал сражаться, и его товарищи, помогая ему, кричали, как кричат в «Haschemann»: «Холодно, холодно! Теплее, теплее! Горячо!» Да, если играть вслепую, мир становится картиной Брейгеля: привычные очертания искажаются, и сквозь них просвечивают чудища, которые прячутся в каждом из нас. Но слепец в жмурках вместе с тем король, который безраздельно распоряжается теми, кого поймает; под предлогом узнавания он вправе трогать, ощупывать девочку, мальчика, тело, душу — добыча в его руках, и Колен-Бердыш, несущийся по Арденнскому лесу, вслепую разя бердышом, вслед за фламандцами, тут уже ни при чем. Игра перестала быть детской забавой. А что представлялось Шуману?

— Я так люблю эту вещь, ее стремительность, Бетти! У меня была знакомая, правда, очень давно, которая всегда играла мне «Haschemann». «А-а, — сказала Бетти, — так у вас была подружка?» Я пустился объяснять, что жизнь есть жизнь, и у нее вон полно друзей немцев! Она повернулась ко мне на своем табурете: «Уж не ревнуете ли вы меня, Пьер?» — Бетти!.. — Она улыбнулась. Ей нравится, что я отдал предпочтение этому имени. Почему? Понятия не имею. Но раз нравится…