Гибель всерьез

Лейтенанты нашли себе развлечение. Ближе к вечеру, около шести, они отправляются в Бишвиллер, а навстречу им из Бишвиллера в нашу деревню идут девушки за молоком. Лейтенантики берутся за руки и загораживают им дорогу. Девицы-молочницы совсем не суровы. Пока кувшины у них пустые, они охотно позволяют себя поцеловать. Разминулись, шагаем дальше, предлог заглянуть в город всегда найдется: полковой столовой что-нибудь да нужно. А на обратном пути опять встречаем наших молочниц, однако полные кувшины — серьезная помеха веселым шуткам, и, чтобы не расплескать молоко, приходится ставить их на землю; пока мы ходили туда-сюда, свечерело, так что не удивительно, если парочка-другая заблудится в потемках… Многие завели знакомства, игра кончилась, начались свидания. Но я слишком поздно принял участие в их карнавале, или, если хотите, в этих вечерних жмурках, выбора у меня нет, на мою долю осталась слишком, пожалуй, рослая для своих лет девчушка, сказавшая мне, что ей шестнадцать, зато другие сообщили, что ей и пятнадцать-то исполнилось только-только. Она, должно быть, с льняными волосами, розовощекая, пухленькая и с ямочками. Говорит по-французски и назвалась Лени. Она упала в мои объятия, я почувствовал, как она дрожит, понял, что не умеет целоваться, а когда погладил ей грудь, заплакала. Совсем ребенок. Мне стало страшно того, что я с ней делаю. Она попросила: «Научите меня…», но как решиться? От нее пахнет молоком. И в прямом, и в переносном смысле. Она спросила: «До завтра, да?..» И я ответил: «До завтра»… но не пришел. Я плохой учитель для маленьких девочек. И еще мне жаль эту Лени. И себя мне тоже немного жаль. Если бы Бетти… да нет, она не задумывается, чем может кончиться моя растроганность. Я для нее просто молоденький француз, один из чужаков-победителей. А скажи я кому-нибудь о своем одиночестве, как будут все надо мной смеяться. Все до одного лейтенантики, что тискают в потемках девушек-молочниц. И если я говорю, что у меня нет друзей, то их у меня и в самом деле нет и не было. Война кончилась, это правда, но для тех, кто после нее чувствует себя совой, ослепшей от яркого света, время нелегкое, dürftige Zeiten[98]… как бы перевести поточнее? Надо мной посмеются, если я скажу, что Колен-Бердыш — это я, что вслепую, наощупь я ловлю кого-то в потемках… но кого? Бетти? Догадывайтесь сами. Но уж, конечно, не Лени. Однако почему у меня так колотится сердце, почему я боюсь заплутаться, почему боюсь неверного шага, после которого потеряю все? Неужели грешной игрой на дороге я лишил себя права быть любимым?

Повторяю, единственный, с кем можно поговорить, — наш лекпом. А поэты никому не нужны. Как это у Гёльдерлина?.. «И лучше спать, чем без друзей остаться навсегда, не зная, что сказать, куда идти, не зная; топтаться в темноте, пока героев нет, которые сравнялись бы с богами…» Милый наш врачеватель, он прочитал мне свой последний опус. Унылое самокопанье, при чем тут я, скажите на милость? Китс в его годы писал «Эндимиона». Да нет, я, конечно, не сравниваю, однако две строчки все же запомнились:

… сплю,
И во сне откусил вожделенный арбуз…

Я слушал стихи и думал: Wozu Dichter in dürftiger Zeit? Нужны ль они, поэты, коль в мире царствует беда? Принуждение?.. нищета?.. И еще одна строчка осталась:

Невиданные миражи абсента…

Я сам чувствителен к миражам этой крайней нищеты: невиданным миражам… Но мне нечего делать с поэтом в наше жестокое время, раз нельзя с ним поговорить о Бетти. И о прогулке с лейтенантами тоже, а когда я однажды попробовал, то в ответ услыхал зубоскальство и экспромт:

Вот из Бишвиллера девицы, —
Не удивиться — удавиться!

«В духе Малларме, вы не находите?» Нет, я не находил. О его стихах мне вообще говорить неловко.

Может быть, лейтенантские прогулки смущали меня из-за Бетти? А почему бы не рискнуть и не рассказать ей о них, а потом посмотреть, что получится. Вот какая мысль пришла мне в голову. Пришла и ушла. Дом Книпперле мне нравится больше всего в сумерки, когда наступает пора зажигать лампы, в этот час приходила матушка Бетти и закрывала ставни. Днем она обычно хлопотала в кухне. Все лампы в гостиной были так причудливо завешены, что казалось, горят керосиновые, а то и свечи, но уж никак не электричество… Бархатная дорожка на пианино, темно-гранатовая днем, при вечернем свете вспыхивала алым пожаром, а бахрома из серых помпонов оказывалась палево-розовой. Бетти играла мне все подряд, все, чего мне хотелось. Она поет:

Sah ein Knab’ein Röslein stehn
Röslein auf der Heiden…[99]