Гид по чаю и завтрашнему дню

Месяцы спустя никто не знает, что я так и не увидела бабушку в ее синем платье в тот мартовский день. Нарушила ли я своим поведением некий кубинский код скорби? Наверное. Но мне было все равно. Для меня она должна покоиться там, где я смогу помнить о ней вечно, мое сердце – теплый и достойный дом для нее. Я решила оставить ее там, где нашла. Я оставила ее там, где она нашла меня ребенком, пока я сидела на полу и бренчала мерными ложками. Я оставила ее там, где она вырастила меня. Нет, не в белом гробу. И не в учреждении длительного ухода. Я оставила свою бабушку на кухне.

– Лайла? – Голос Ориона возвращает меня в это учреждение, в эту реальность. – Все в порядке?

Я киваю. Милое беспокойство в его глазах и рука, обнимающая за плечи, делают мои слова правдой.

Я креплюсь, стиснув его руку, пока мы входим в широкий коридор. «Эвелин Максвелл» – написано на табличке у двери. Прежде чем войти, Орион собирается с мыслями. Он смотрит вниз и в сторону – интересно, он делает так каждый раз? Проходит всего мгновение или два, и он снова мягко улыбается.

– Не грусти. Я имею в виду обо мне.

– Хорошо, – обещаю я. Жалость, грусть и печаль – мы не за этим здесь и не это ему нужно от меня.

Из комнаты выходит медсестра в зеленом халате. Она печатает что-то на планшете, затем говорит:

– Орион. Добрый день. Я иду в приемную. Слышала, там раздают выпечку.

Он представляет меня, старшего пекаря, Келли, а та сообщает, что мама только что съела ранний ужин и отправится в сад после нашего ухода.

Внутри уютной комнаты на бледно-зеленых стенах висят картины в стиле импрессионизма, а на окне с видом во двор – занавески в цветочек. Затем мой взгляд падает на одноместную кровать и маму Ориона.

– Привет, красавица, – говорит Орион блондинке в розовой футболке с длинным рукавом. Кто-то накрасил ей губы бальзамом.

Она шевелится, меняет позу и ерзает, но не смотрит на меня и даже на собственного сына. Мы пододвигаем два стула. Он садится ближе и берет ее за руку.

– Я всегда держу ее за руку или глажу по лицу, – говорит он мне. Затем встречается взглядом с точной копией своих голубых глаз. – Мам, я привел Лайлу. Девушку из Майами, о которой я говорил. Она произвела фурор в приемной, принесла для всех угощения. Я очень хотел вас познакомить.

Мое сердце распирает, и Орион прав: грусть не самое сильное чувство, которое я сейчас испытываю. Комната полна любви и молчаливого принятия. Орион рассказывает истории, принося сюда жизнь, отрывая яркие кусочки от самого себя, от меня, музыки, мотоциклов и друзей. Он проливает на нее жизнь и наполняет ее миром, которым сама она больше не в силах себя наполнить.

– Ты рассказал ей о миске с тестом? – спрашиваю я.

– В ту же неделю. И то, как ты меня поймала. Боже, у тебя было такое лицо. – Он улыбается. – Решил, ей будет интересно послушать об этом.

Он рассказывает о том, как возил меня в замок, и о том, как мы разругались в Лондоне. Несколько раз его мама кивает и что-то бормочет. Орион замечает это и наслаждается искорками реакции, прежде чем перейти к более авантюрным историям. Неужели в этой комнате родился мой рассказчик?

Вскоре я чувствую себя достаточно комфортно, чтобы присоединиться.

– Флора учится печь хлеб. Ей нравится замешивать тесто, потому что оно целиком ей подчиняется, – говорю я, затем рассказываю, как сильно миссис Максвелл должна гордиться дочерью. Несмотря ни на что, каждой матери нравится слышать подобное. – А Орион лучше всех понимает, когда нужна чашка чая или крепкие объятия. Мне понадобится времени до отбоя, чтобы рассказать обо всем, в чем он хорош.

Но когда наш визит затягивается и солнце опускается ниже, мир между Лайлой Рейес и Эвелин Максвелл меняется. Я замечаю, что полностью перехожу на испанский, позволяя себе рассказать матери Ориона то, что не могу рассказать себе. Los secretos. Она слушает мои секреты, пока ее сын смотрит на нас поочередно. Я знаю, что она не может понять ни слова. Но я выдаю свои тайны и сердечные дилеммы не для того, чтобы она их поняла. Я сама их не понимаю, и говорить о них – единственное, что мне остается.

Я продолжаю, пока секретов не остается.

Неожиданно опомнившись, я поворачиваюсь к Ориону, меня бросает в жар.

– Прости. Я слишком увлеклась.

– Нет. Тебе не за что извиняться. – Он целует руку матери, затем сжимает мою. – Если англичанин просит тебя не извиняться, значит, тебе действительно не стоит извиняться, хорошо?

Я усмехаюсь.

– Ладно.

– Из всего, что ты сказала, думаю, я уловил слова: сестра, abuela, самолет, мама и пекарня. И мое имя по-испански звучит так же, поэтому…

Я не должна извиняться, но чувствую себя так, будто он видит меня насквозь. Я перевожу взгляд на окно.

– Тогда ты понял всю суть.

* * *

Нам даже не нужно обсуждать, куда мы оба хотим пойти после Элмвуд-хауса. Несколько посетителей устроили пикник на траве или бросают собакам мяч на холме Сент-Кэтрин, но мы устроились в тени чащи. Сливовые сумерки сталкиваются с последними лучами заходящего солнца. Мы молча сидим на стволе поваленного дерева.