Гидра

Из Москвы, из погожего июньского дня, Глеб перенесся в городишко на берегу Дона. Рыбная котлета встала костью в горле. Мишку не нашли. Может, не искали, а может, действительно съездил милиционер к проклятой церкви, убедился, что она наглухо заколочена, и записал семиклассника в пропавшие без вести. Был Мишка, и нету. А церковь есть, и бог на иконе есть – Глеб думал о нем постоянно, ночью казалось, что поп прячется под кроватью, сжимает в лапе шпильку и ждет своего часа…

Глеб ополовинил рюмку.

Секрет Полишинеля. Весь городок знал, что случилось с Аверьяновым. Родители Мишки, родители Глеба, начальник местного НКВД, за год до этого неудачно баллотировавшийся в Верховный Совет СССР. Никто не осуждал Глеба за побег. Он сам себя ел поедом. Ему снился Мишка с иглой в голове, скребущийся в окно, – у Мишки были сплавленные жаром глаза попа.

В тридцать девятом разразилась война с финнами. В сорок первом Гиммлер напал на Советский Союз, и Левитан зачитывал по радио защитные заклинания из древних книг. И конечно, Глеб не стал героем. Героем опять – теперь посмертно – стал его отец. В последний раз Глеб видел отца в вагоне-теплушке отправляющегося на оборону Москвы поезда.

Немцы ошивались у городка. Глеб слушал залпы орудий. Минуло несколько лет с той страшной ночи, но церковь в сорняке по-прежнему властвовала в кошмарах мальчика, пугала сильнее фашистов. А однажды бронепоезд сбил немецкий самолет. Напичканный бомбами «Фокке-Вульф» рухнул с небес и угодил прямо в церковь. Щепки разнесло по всему полю. В течение недели Глеб ходил к руинам, опасаясь, что храм восстановится, отрастет, как хвост ящерицы, но этого не произошло. И городок выдохнул облегченно. Счастливый случай помог ему избавиться от раковой опухоли.

Вот только не воскресил Мишку.

Получив аттестат зрелости, отслужив в армии, Глеб уехал постигать журналистское ремесло и детские страхи забрал с собою в Москву, провез по всему Союзу.

Водка возымела обманчивый эффект. Глеб расслабился. Вновь примерился к усачу:

– Нет, ну вы слыхали! Америка в Анкаре совсем обезумела. Эти шашни с Ираном…

Кто-то постучал в стекло. Глеб стух, заметив активно жестикулирующего Мирослава Гавриловича. Натянул фальшивую улыбку – не лезть же под стол.

– Миро… Гав… – Глеб замахал, приглашая главреда в столовую. Тот жестом отверг предложение. Показал на часы, на здание редакции, шлепнул о стекло пятерней и ушел, недовольно раздувая щеки.

– По мою душеньку, – пробормотал Глеб. Продавщица чихнула.

«Ты один меня понимаешь», – мысленно обратился Глеб к повару-солонке. Допил и козырнул присутствующим:

– Удаляюсь на казнь.

– Ни пуха. Апчхи.

Пух, как снег, скапливался у бордюров.

– Пьяный? – с порога накинулся Мирослав Гаврилович. С портретов смотрели сурово Чехов, Белинский и Достоевский.

– Что вы, как можно. Во вторник, с утра…

– Сегодня четверг! – При всей напускной строгости Мирослав Гаврилович, член бюро обкома, был добрейшим человеком и боролся за каждого подопечного, как за родного, в официальных бумагах аттестовал положительно. Подопечные, случалось, вылазили ему на шею.

– Дни летят, – удивился Глеб. – От печатной машинки отклеишься – и лето пролетело.

– Кстати, о машинках. Что это ваша выстучала? – Главред ткнул пальцем в листы со статьей Аникеева. – Это стилизация под тридцатые годы или намеренное ерничанье? «Женщина – человек особый»? «Перед смертью пели и благодарили Родину»?

– А что еще делать перед смертью?

– Стыдиться, Аникеев! Люди гибли, чтобы метро запустить, а вы даете лапидарную казенщину. Вы, некогда инициативный, квалифицированный, систематически работающий над повышением идейно-политического уровня… ставящий злободневные вопросы производственной жизни…

– Спасибо, конечно…

– Ой, не благодарите. С этим, с бригадиром-проходчиком вы после интервью что?

– Что?

– Что??

– Наклюкались.

– Именно. А он – эпилептик, и его жена на вас, между прочим, жалобу написала.

– Он рассказывал про нее. Змея, говорит.

– Хватит ерничать, – устало произнес Мирослав Гаврилович. – Вы ж талантливый парень, Аникеев. Как я, из провинции, донской. Вы в войну что делали?

– Аэропорт строил… в колхозе работал, в лесу на дровах… летний лагерь военной подготовки прошел.

– А товарищу… – Главред сверился с блокнотом. – Товарищу Лисенкиной вы рассказывали, как освобождали Будапешт.

– Я пьяный был, Мирослав Гаврилыч.

– Пьяный! На ВДНХ! Куда вас не отдыхать послали, не за юбками бегать, а освещать выставку достижений народного хозяйства.

– Я освещал…

– Но это все мелочи, мелочи. А вот ваши измышления по поводу спутника…

Глеб вздрогнул, впервые за весь разговор с шефом по-настоящему испугавшись. О «Луне-1», космическом зонде, запущенном в январе, он говорил с Черпаковым – отличным мужиком и отличным журналистом. И, кажется, позволил пару вольностей, обсуждая космическую программу и то, почему «Луна» взлетела, а, например, американский метеоспутник «Авангард-2» сгорел в стратосфере. Теории о связи космической программы с тайными учениями сами по себе были крамолой. Неужели Черпаков наябедничал?

– Я про спутник ничего не знаю…