Гигиена убийцы

— Я бы сказала скорее, что вы любитель пудрить мозги. В этом отчасти состоит прелесть ваших книг. Читая вас, я чувствовала себя как на качелях: то пассажи, исполненные глубокого смысла, то вдруг абсолютный блеф — абсолютный потому, что в заблуждение вводится не только читатель, но и автор. Я представляю, как вы потирали руки, выдавая эти отступления, блистательно пустые и напыщенно бредовые, эту видимость глубокомыслия и значимости. Для вас, подлинного виртуоза, так морочить читателя, должно быть, — сущее удовольствие.

— Что вы несете?

— И для меня это было сущее удовольствие. Обнаружить такое в творчестве писателя, на словах объявляющего войну криводушию, — прелестно! Это, пожалуй, раздражало бы, будь ваше криводушие равномерно распределено по страницам. Но для таких скачков от чистосердечия к криводушию надо быть гением обмана!

— И вы полагаете, что способны отличить одно от другого, самонадеянная девчонка?

— Легко! Всякий раз, когда я хохотала над очередным пассажем, мне было ясно: вот он, блеф. Должна признать, ловко придумано: побивать подобное подобным, криводушие криводушием, этаким интеллектуальным терроризмом, перещеголять противника в лицедействе — блестящая тактика. Даже, пожалуй, чересчур: уж слишком тонко для такого примитивного врага. Надо ли вам объяснять, что макиавеллизм зачастую бьет мимо цели, а простая дубинка надежнее хитроумного механизма.

— Я обманщик, говорите, — но куда мне до вас с вашим утверждением, будто вы прочли все мои книги.

— Да, прочла, все, что было издано. Проэкзаменуйте меня, если не верите.

— Вот-вот, вроде викторины для тентенопоклонников:[6]«Назовите номер красного „вольво“ в „Деле Подсолнечника“», да? Смешно. Нет уж, я не собираюсь унижать свое творчество подобными приемчиками.

— Как же мне тогда вас убедить?

— Никак. Все равно не убедите.

— В таком случае мне нечего терять.

— А вам с самого начала нечего терять со мной. Вы — женщина, и этим все сказано.

— Кстати, я составила небольшой обзор женских образов в вашем творчестве.

— Я так и знал. Чего еще от вас ждать.

— Вы сказали, что в вашем мировоззрении женщина не существует. Я могу только подивиться, что человек с подобными взглядами создал так много женщин на бумаге. Я не стану подробно рассматривать всех, но в ваших книгах я насчитала порядка сорока шести женских образов.

— Не понимаю, что это доказывает.

— Это доказывает, что женщина в вашем мировоззрении существует: вот вам первое противоречие. И вы увидите — не последнее.

— О! Мадемуазель ловит меня на противоречиях! Да будет вам известно, госпожа учительница, что Претекстат Тах возвел противоречие в ранг высокого искусства. Невозможно вообразить ничего более изящного, более утонченного, более острого и выбивающего из равновесия, чем моя система самопротиворечия. И надо же — является какая-то мымра, которой только очков не хватает, и сообщает мне с победоносным видом, что наковыряла пару-тройку досадных противоречий в моем творчестве. Не замечательно ли иметь такого дотошного читателя?

— Я не говорила, что это противоречие досадное.

— Не говорили, но я же вижу, что вы так думаете.

— Мне лучше знать, что я думаю.

— Это еще вопрос.

— В данном случае я нашла это противоречие небезынтересным.

— Силы небесные.

— Итак, я сказала, сорок шесть женских образов.

— Чтобы ваша цифирь представляла хоть какой-то интерес, надо было подсчитать и мужские, детка.

— Я это сделала.

— Какая сообразительность.

— Сто шестьдесят три мужских образа.

— Ах вы бедняжка, мне вас так жаль, иначе я не преминул бы посмеяться над столь вопиющей диспропорцией.

— Жалость — чувство предосудительное.

— О! Она и Цвейга читала! Какая образованная девушка! Видите ли, дражайшая, мужланам вроде меня ближе Монтерлан, которого вы вряд ли осилили. Мне жаль женщин, поэтому я их ненавижу, — и наоборот.

— Коль скоро вы питаете такие здоровые чувства к нашему полу, объясните мне, зачем вам понадобилось создавать эти сорок шесть женских образов.

— Ни за что — это объясните мне вы. Такой забавы я упустить не могу.

— Не мне вам объяснять ваше творчество. Но поделиться кое-какими наблюдениями могу.

— Сделайте одолжение, поделитесь.

— Вот вам все скопом. У вас есть книги без женщин: «Апология диспепсии», разумеется…

— Почему «разумеется»?

— Потому что это роман вообще без героев, а то вы не знаете.

— Так вы и правда читали мои книги, хотя вряд ли все.

— Женщин нет также в романах «Растворитель», «Перлы для побоища», «Будда в стакане воды», «Преступление против уродства», «Все идут ко дну», «Смерть и ни слова больше» и даже — это самое удивительное — «Покер, женщина и другие».

— Восхититесь, как это тонко с моей стороны.

— Итого восемь романов без женщин. Двадцать два минус восемь — четырнадцать. Остается четырнадцать романов, в которых выведены сорок шесть женских образов.

— Хорошее дело наука.

— Распределены они в этих четырнадцати книгах, разумеется, неравномерно.

— Почему опять «разумеется»? Я слышать не могу, как вы бросаетесь этими «разумеется» применительно к моим книгам. Вы хотите сказать, что мое творчество так предсказуемо и просто устроено?