Гилморн

Легче отучиться от щита и копья, чем привыкнуть к тому, что ложе со мной делит мужчина. Я не мог избегнуть страхов и опасений — например, что все подозревают нас, что смеются за нашими спинами или провожают нас осуждающими взглядами. Иногда мне казалось, что я могу сделать ему больно неосторожным движением, и не раз я пугался до полусмерти, видя, как он чуть не теряет сознание в моих объятиях. И я едва превозмогал стыд, когда он касался моих самых интимных мест ладонью или губами, и долго не мог заставить себя сделать то же самое. Как иногда я жалел, что мы не наделены слабым зрением смертных, не дающим проникать взглядом в темноту! Тогда бы я не видел, как мой возлюбленный бесстыдно изгибается навстречу мне, подставляя узкий зад, совсем не похожий на женский… Впрочем, едва ли женщина была бы столь непристойно откровенна в своем наслаждении. Эти раскинутые колени, закушенные губы, вздохи, стоны, разметавшиеся по подушке кудри…

Какое перо в силах описать ночи, наполненные шелестом простыней, звуками поцелуев, шорохом объятий, жарким шепотом? Я словно лишался разума, когда гибкое обнаженное тело прижималось ко мне, и приходил в себя только после того, как изливал в него свое семя. Он властвовал надо мной целиком и полностью, и я понять не успевал, как его плоть охватывала мою — горячо, тесно, и мы становились единым целым на долгие-долгие мгновения.

— О Эру, как я хочу тебя… — стонал он подо мной. — Еще, любимый, еще… сильнее…

Я думал, что вспышка этой противоестественной страсти будет короткой, и мы оба сможем быстро ее побороть. Но Гилморн с каждым разом погружался в нее все больше. Он весь дрожал от нетерпения, открывая мне дверь в свою комнату, и не мог оторваться от меня все время, пока мы оставались наедине. Мне казалось, что я не желаю этого… и все же меня влекло к Гилморну, и я был слишком слаб, чтобы противостоять этому влечению. Раньше только мое феа стремилось к нему, а теперь же к нему присоединилось и роа. Но я не обрел того умиротворения и счастья, которое Эру посылает соединившимся влюбленным.

Глядя на моего возлюбленного, дремлющего у меня на плече, слушая его ровное дыхание, я не мог забыть о своих сожалениях. Они преследовали меня всякий раз, когда я покидал наше преступное ложе, и только изнурительные тренировки и дела крепости позволяли мне отвлечься от них. Разве есть оправдание пороку?

— Наша любовь никому не причиняет вреда, — возразил мне Гилморн, потягиваясь, как кошка.

Губы его слегка припухли от моих поцелуев, ресницы слиплись, аккуратные косички расплелись, и он был так прелестен в этой небрежной предутренней неге, что я почти был готов поверить ему… почти.

— Она оскорбляет тысячелетний уклад жизни эльдар, — сказали мои губы словно против моей воли.

— Не думаю я, что мы первые, кто оскорбил его таким образом, — Гилморн тихонько рассмеялся. — Я невольно начинаю задумываться, что чувствовал Белег Тугой Лук к своему другу-смертному? И что за узы связывали рыжего феаноринга и государя Фингона, который частенько навещал его, после того как спас из ангбандского плена? И чем же таким занимается лорд Полуэльф наедине со своим чернобровым секретарем, только ли делами крепости?

Этого я уже стерпеть не мог и сурово оборвал его. Даже моему возлюбленному не позволено чернить имен славных героев прошлого, а уж тем более — имен Эрестора и повелителя Имладриса. Поистине, лихолесский синда был готов смеяться над чем угодно, и я почувствовал досаду при этой мысли. Не было в его душе почтения ни к кому и ни к чему, разве что к Эру и великим валар.

— Подумай, если каждый эльда последует нашему примеру и возляжет с мужчиной, своим другом и товарищем, то прервется весь род Перворожденных созданий Эру, и не будет у них детей, которым можно передать свой опыт и знания…

— Полно, Дэл, и сейчас уже детей рождается мало. Что-то не слышно детского смеха в Имладрисе.

— Это военная крепость, опасное место для неокрепших юных созданий…

— Что ж, Лихолесья война не коснулась, а там самым юным эльдар не меньше ста лет. Ах, Дэл, наши жизни продлятся столько, сколько стоит Арда, и мы не нуждаемся в продолжении рода. Рано или поздно все мы уйдем в Валинор, и Средиземье заполнят люди, которым не нужна любовь для наслаждения друг другом и зачатия детей. А такие, как ты, предпочитают всю жизнь провести в одиночестве, не познав сладости любовных объятий.

— Зато им не о чем сожалеть в Чертогах молчания, — возразил я с горечью.

Он заглянул мне в глаза, ласково провел ладонью по щеке.

— Дэл, неужели ты сожалеешь о нашей любви? Неужели мои объятия для тебя не сладки?

— Ты прекрасен, как полдень Амана, и объятия твои горячи и сладки, как вино Тириона, но и в твоих объятиях меня не покидает мысль о том, что наши действия предосудительны. И я чувствую себя вором, который берет то, что ему не принадлежит.