Гильза с личной запиской

При партизанской голодухе после тяжелой зимы и недоеданий крапивный супчик – самое то, что способно вызвать радостную улыбку даже у самого сурового деда, воюющего в обнимку с древней берданкой времен царя Лексея Тишайшего.

Пройдет месяц, в лесу, в затемненных урманах еще будет лежать снег, а оголенные полянки, до которых достает солнце, очень быстро потекут, обнажатся и мигом сделаются зелеными.

Вот из того, что на них вырастет, народ и будет варить витаминные супы. Меняйлик не сдержался, улыбка поползла по его худому лицу, изменила лик так, что Меняйлик перестал походить на Меняйлика.

И такое случается с людьми.

Немцы, лежавшие в снегу, зашевелились вновь, они ждали команды, – Меняйлик даже знал, какая именно команда последует, но ее не было.

Улыбка сползла с его лица, он вернулся в нынешний мозготной неприятный день, в этот серый тяжелый воздух, пахнущий гнилой травой и осклизлой, отстающей от стволов кожурой, подсунулся поближе к пулемету и с силой надавил пальцами на спуск, словно бы от того, насколько будет сильным нажим, зависела дальность полета пуль.

Очередь всадилась в снег метрах в пятидесяти от саней, на которых гнездился миномет, взбила длинный фонтан льдистого, неожиданно искристо сверкнувшего в сером свете дня снега. Меняйлик закусил крепкими, немного подпорченными табаком зубами нижнюю губу, упрямо подвигал небритой челюстью из стороны в сторону и, немного задрав ствол пулемета, дал еще одну очередь, потом, когда в снегу расцвели букеты автоматных огней, прошелся по ним.

И вновь кого-то зацепил.

В ответ миномет хакнул злобно в своем далеком далеке, задавленном расстоянием, отплюнулся продолговатой грушей, напоминающей веретено, какие деревенские бабы использовали в своих прялках, когда мотали пряжу, мокрый воздух развалился, будто гнилой студень, разделенный пополам невидимым ножом, и высоко над головой Меняйлика угрожающе, очень угрюмо прохрипела мина.

Взорвалась она далеко, метрах в семидесяти от заплотки, в которой сидел Меняйлик, среди деревьев, подсекла тонкую остроконечную ель и та, вздохнув жалобно, приподнялась над верхней кромкой леса, словно бы прощалась с ним и, звучно ломая сучья, опустилась в чащу.

За первой миной понеслась вторая, такая же хрипучая, начиненная бедой, также совершила перелет, уклонилась вправо и взорвалась в ельнике, разметала по пространству, развесила на макушках деревьев оторванные хвойные лапы. Меняйлик стиснул зубы, глянул назад – ну что там? Не видно ли Сафьяныча?

Сафьяныча не было видно – только пустой лес, болезненно подрагивающий в пространстве, да раскисшая, с хорошо просматривающимся, неряшливо разваленным следом просека, по которой плыл сизый вонючий дым, выплюнутый разорвавшейся миной…

Сафьяныч, где ты? Неужели детдомовский парень, ушедший за помощью на базу, так и не доскребся на своих лыжах до командира партизанского отряда? Немудрено – слишком уж тяжелым стал снег…

Сафьянов, темнолицый, похожий на монастырского работника и такой же озабоченный, с запавшими небритыми щеками, нервно подергивал плечами, перед самым выездом на аэродромную полосу приказал остановиться.

– Обходная группа, двенадцать человек – вылазь! – скомандовал он.

Обходная группа была подобрана заранее, задачу свою она знала, как деревенская ворожея знает собственную ладонь. Уже здесь, в партизанском отряде, Сафьянычу попалась на глаза книжка про Котовского. Он с недоверием прочитал имя автора – Шмерлинг. Поморщился, словно бы проглотил что-то кислое.

– Немец, что ли? – снова прочитал фамилию, прочитал имя, пальцами разгладил морщины у рта. – Но имя, имя-то – русское, не немецкое – Владимир. Могут быть у немцев русские имена или нет?

Книжка была русская, напечатана на желтоватой жесткой бумаге, очень непрочной – пересохшая бумага уже начала рассыпаться, и пока она не рассыпалась, Сафьянов решил прочитать ее.

Посмотрел на марку издательства, напечатанную на облохмаченной картонной обложке: «Когиз».

– «Когиз», «Когиз»… – пробормотал он насмешливо. – Киргизское издательство, что ли? Киргизско-орловское? Или какое-нибудь корейское?… Где у нас корейцы живут? На Амуре?

Книга понравилась ему, написана так, что казалось: Шмерлинг этот, похоже, вместе с Котовским находился в боях, дышал ему в затылок и ел яичницу из одной сковородки, подметил некоторые такие вещи, что можно засечь только с близкого расстояния… Это было интересно.

И еще одно почерпнул из книги Сафьянов – очень уж интересно, толково воевал Котовский, его умение обвести врага вокруг пальца и накостылять кулаком вначале по затылку, а потом и по физиономии удивляло и белых, и красных… Это дело надо было хорошенько изучить, а потом и кое-что перенять для себя. И он перенял.

Обычно Котовский, наступая на какое-нибудь село, плотно набитое белыми или петлюровцами, засылал на дальний край атакуемого объекта свою обходную группу.