Гильза с личной запиской

Разведчик даже не шевельнулся, Витька попробовал приподнять его, но не тут-то было – легкий, почти невесомый Меняйлик оказался тяжелым, неувертливым, и Климович, хоть и мал был годами, но опытен, знал, когда человек делается именно таким – грузным, будто бы отлитым из свинца, неподвижным совершенно, – только когда бывает убит.

– Дядя Меняйлик! – снова закричал Витька, голос его был отчаянным, слезным, просел в несколько мгновений и наполнился испугом. Витька выглянул из-за края гнезда, увидел, что немцы снова начали выгребаться из снежных ям, и выругался по-взрослому, – так ругался командир отряда: – Суки! – что было силы прокричал он. – Су-у-уки!

Ухватил пулемет за рукояти, притиснулся покрепче к нему, чтобы не откинуло отдачей назад, и надавил на гашетку. Пулемет рявкнул ушибленно и тут же умолк. Витька виновато потер отбитое плечо, помотал головой, приходя в себя и снова взялся за обмотанные трофейной изоляционной лентой рукояти.

Теперь болели оба плеча – и отбитое, и то, которое было просечено свинцом.

– Су-уки! – выкрикнул Витька, вместо крика раздалось сдавленное сипение, просунул сквозь скобу гашетки сразу два пальца и надавил на спуск.

На этот раз пулемет оказался податливее, понял, надо полагать, что человеку, даже не совсем взрослому, надо подчиняться.

Витька провел стволом, опасно плюющимся рыжим огнем, по серым фигурам и сумел снова положить фрицев в снег. Хотя ни в кого и не попал. Но немцы на ходу набирались опыта, попадали в апрельскую мокреть, наверное, еще до того, как Витька надавил на гашетку.

Он не заметил точку отсчета, изменившую обстановку – немцы, купавшиеся в снегу, неожиданно зашевелились и бултыхаясь в каше, брызгаясь ошметками, поползли назад, потом остановились и начали раздваиваться, одни метнулись в одну сторону, другие в противоположную, около миномета образовалась свалка, которой не должно было быть, из-за спины вылетели сани с партизанами, и минометчики, спасаясь, рванули в лес.

Но уйти далеко им вряд ли было дано – всех ведь переловят, да и снег в лесу такой, что одолеть его можно только на лыжах, полно мест, где человек скрывается в нем целиком, с головой.

Витька приподнялся в пулеметной схоронке, как тетерев в гнезде, глянул на аэродром, испятнанный темными пятаками земли, вывернутой взрывами, хотел прокричать что-нибудь, но не смог – у него пропал голос, нырнул куда-то в живот, вместо него ничего не было, даже сипения… На Витькиных глазах возникли слезы, раненое плечо не замедлило отозваться на них – стрельнуло глубокой и сильной болью, и перед пареньком все поплыло, воздух сделался розовым, словно бы в нем растворили кровь, он откинулся назад, на пустые патронные коробки и потерял сознание.

Не очнулся даже, когда в гнездо заглянул Сафьяныч, потряс его аккуратно, – Витька не отозвался, и командир партизанского отряда приказал отрывисто:

– В лагерь его! – Помял пальцами горло – возникло там что-то сосущее, мокрое, – и добавил: – Срочно! К лекарю нашему.

Витьку извлекли из гнезда, забрали его автомат – оружие должно находиться вместе с партизаном, таково было здешнее правило, – и уложили в сани…

Детдомовских страдальцев осталось немного – на один рейс, последний, который предстояло совершить летчику Мамкину.

Дыры, оставленные минами на взлетной полосе, заделали быстро – в землю забили десятка три заостренных книзу чурбаков, приволокли с недалекой речки глины – самого лучшего материала для такого ремонта, утрамбовали неровности, и новая полоса получилась лучше прежней.

С очередным рейсом Мамкина улетали десять детей (вместе с Витькой Вепринцевым), воспитательница и двое раненых – Ося Ковальчук, которого серьезно зацепила автоматная очередь, раздробила плечо, и Климович.

Спасенных детдомовцев звали теперь на Большой земле Мамкиными детьми, но летчик стеснялся этих слов.

– Ну какие они Мамкины? – Саша Мамкин невольно чесал себе затылок. – Сто пятьдесят детишек для меня одного, честно говоря, многовато. Не прокормлю.

– Саня, не журись! – хохотали летчики. – Поможем! Каждый принесет по куску хлеба – амбар будет.

– М-да, – хлопал рукой по воздуху Мамкин и улыбался неуверенно, даже робко отчего-то. Вполне возможно, думал, а что на этот счет скажет разлюбезная Елена Сергеевна Воробьева… Вот тебе и «м-да».

А ведь доставит летчик Мамкин на Большую землю последнюю партию детишек, и все – навсегда расстанется с ними. Никогда больше не увидит. Оттого что так оно и будет, делалось печально. А с другой стороны, война может вносить в жизнь всякие поправки, в том числе и кривые. Она вообще большая мастерица по части разных кривулин: хлебом не корми, дай какую-нибудь пакость преподнести людям.

– Саня, ты на партизанскую медаль тянешь, – сказал Мамкину командир эскадрильи Игнатенко.

– Да брось, Ефремыч. – Мамкин отмахнулся от него рукой. – ты же знаешь, я к наградам равнодушен… Не за медаль стараюсь.

– Знаю.

Перед самым вылетом Мамкину сообщили, что на партизанский аэродром было совершено нападение карателей, взлетное поле малость покалечили, но все дыры, да поломки с воронками уже ликвидированы.