Гильза с личной запиской

В полку прошел слух, что снова придется отправляться на Волгу, на завод за новыми машинами, – в город, где жила Лена. Тут Мамкин не смог справиться ни с улыбкой, ни со счастливым выражением, возникшим на лице, губы у него расползлись невольно, щеки покраснели от смущения… Очень неплохо бы было повидаться с Ленкой.

Ему показалось, что далеко справа в воздухе мелькнул серый расплывчатый предмет, похожий то ли на лопату с обрубленным черенком, то ли на гладильную доску, Мамкин насторожился, вгляделся в пространство, но не увидел ни лопаты, ни доски: серый воздух был чист. Ничего в нем не плавало, ничего и никого.

А что там за спиной, в фюзеляже? Из фюзеляжа не доносилось ни одного звука, словно бы все, кто находился там, умерли. Мамкин посмотрел вниз, пробежался взглядом по деревьям, ничего не засек и сильно, до хруста в спине, согнувшись, снова поглядел назад, в фюзеляж.

Ребята, находившиеся там, замерли. Мамкин представил себе, что они сейчас переживают, какие страсти полыхают у них внутри, как им страшно и, может быть, даже больно.

– Как вы там? Живы? – прокричал Мамкин что было силы, но голоса своего не услышал: кожаный шлем плотно сдавил уши, половину лица стиснули большие целлулоидные очки-консервы, лучше, конечно, были бы очки стеклянные, но стеклянные консервы опасны для глаз. Если что-нибудь взорвется перед лицом, то стекла мгновенно превратятся в осколки и всадятся в глаза. Зрения можно будет лишиться в несколько секунд.

Мамкин увидел в сумраке фюзеляжа чьи-то шевельнувшиеся и тут же замершие ноги и у него отлегло на сердце: жив люд, находившийся у него в самолете, жи-ив!

Рогульки штурвала, прилипшие к ладоням, начало сильно потряхивать – У-2 попал в слой плотного, очень сырого воздуха: ну словно бы всадился в полосу плотного дождя. Мамкин, перегнувшись, глянул за борт – что там, внизу?

Внизу по-прежнему спокойно и удручающе медленно проплывали темные кряжистые деревья, ели с высокими макушками, отдельными группками-колками росли понурые березы. Понурость берез была понятна – они еще не проснулись. Мамкин посмотрел на часы – минут через двадцать, если ничего не случится, он должен будет пересечь линию фронта.

Бортовые часы на кукурузнике не работали, их раскурочила случайная пуля, – Мамкин поставил на их место часы танковые, трофейные, – выменял у ребят из БАО – батальона аэродромного обслуживания на бутылку медицинского спирта.

Спирт Мамкин получил на складе для промывки приборов, – на приборах он, конечно, сэкономил, зато часами перед последним вылетом к партизанам обзавелся. До этого он пользовался собственными часами, наручными.

Он неожиданно посветлел лицом, улыбнулся. Чему-то своему улыбнулся или кому-то – допустим, Лене Воробьевой, – но нет, он вспомнил смешной говор ефрейтора из БАО, седеющего одессита с кудряшками серых волос, свисающих с ушей, будто сухие, свивающиеся в кудель отростки виноградной лозы.

Речь одессита, не выговаривающего половины букв из алфавита, была очень колоритной. Было много запятых – в два раза больше положенного. Их одессит, как ни странно, тоже научился выговаривать. При этом он отчаянно кривлялся, пучил черные маслиновые глаза и угрожающе посверкивал белками.

За танковые часы он потребовал две бутылки спирта, но второй поллитровки у Мамкина не было. И добыть ее он вряд ли бы где смог, – поэтому одесситу пришлось довольствоваться тем, что у летчика было…

– Хорошо, что у меня поллитровка, а не чекушка, – сказал одесситу Мамкин, сунул в руки газетный сверток, в котором находилась замаскированная бутылка. – Если бы была чекушка, то ты и чекушкой бы довольствовался. Держи!

– Йе-ех, объегорил ты меня, товарищ летчик! – с искренним огорчением произнес одессит.

– Объегорил бы, если б у меня оказалась чекушка… А ты получил поллитровку.

– За чекушку я не отдал бы, – сварливо произнес одессит, но по виду его, по тону голоса было понятно, что отдал бы. Да и выхода иного у него не было.

Теперь трофейные танковые часы украшали кабину славного кукурузника.

Трясти У-2 перестало очень скоро – мешок сырости, ползущий по пространству, был всего лишь мешком, хуже было, если б это оказалась фронтальная полоса. Тогда болтанка могла оказаться такая, что зубы бы вылетали, как семечки из сухого подсолнуха – не собрать. Мамкин вздохнул облегченно – хорошо, что потишело в воздухе, ребятам, сидящим в тесном желобе фюзеляжа, будет спокойнее. И ему, пилоту Мамкину, тоже будет спокойнее. Он вновь оглянулся назад, за сиденье – как там народ? Жив?

Народ был жив. Мамкин выпрямился на сиденье и в ту же секунду засек, что на него заходит, издалека готовясь к атаке, «мессер» с диковинно разрисованным телом.

«Он чего, из Африки выскочил, что ли, – такой пятнистый?» – невольно возникла у Мамкина в голове мысль, он отжал штурвал от себя, и кукурузник покорно пошел вниз. Много высоты сбрасывать было нельзя – можно зацепиться за деревья; еще более опасным был маневр для «мессера», много опаснее, чем для У-2, оба летчика – и Мамкин, и пилот «мессера» это хорошо понимали. Немец не стал тянуть время и ударил по Мамкину издали.