Гильза с личной запиской

– Держитесь, держитесь, хлопчики, – сквозь сжатые зубы просипел Мамкин, огонь уже вцепился ему в живое тело, он подергал ногами, пытаясь справиться с болью, навалился грудью на штурвал, словно бы тяжестью своей пытался подогнать свою тихоходную прялку: быстрее, быстрее, но тщетно – мотору У-2 он ничем не мог помочь. Максимальная скорость у его кукурузника была сто пятьдесят два километра в час. Так написано в учебнике. Нежирно, но жирнее быть никак не может.

Штурвал хоть и сдвинулся вперед, но горящий, оставляющий после себя длинный жирный хвост дыма кукурузник не сбросил высоту ни на сантиметр. Высоту нужно сбрасывать более резким движением штурвала от себя.

Сжав до скрипа зубы, Мамкин помотал головой. На мгновение увидел свой У-2 со стороны, увидел и летчика… Злые прыгающие лоскуты пламени перебрались на рукава, начали проедать дырки.

Через несколько мгновений Мамкин ощутил боль на лице – сильную, очень сильную боль, он едва не закричал, перед глазами у него закрутились, будто в цирке, яркие красные круги, схожие с кровяными. В цирке Мамкин был один раз в жизни, еще в курсантскую пору, – перед самым Новым, 1939 годом, когда в предчувствии праздника сосредоточенные хмурые люди, словно бы преодолевая самих себя, начали улыбаться друг другу, радовались скрипу снега под ногами, ловили в нем какие-то музыкальные звуки, – вот тогда-то и повели курсантов в цирк.

Повели с одной целью – чтобы те, посмотрев на гимнастов, прикинули свои возможности по части спортивных успехов, а также сравнили с возможностями человеческими, – и гимнасты не подвели… Им ведь было все равно: ходить на ногах или на руках, есть-пить за столом, как все нормальные люди, либо, расположившись на тридцатиметровой высоте вниз головой, через соломинку лакомиться коктейлем, крутиться по-беличьи в колесе и не терять ориентации, не ощущать усталости или страха, – вообще не ощущать, – впрочем, как и колик в спине от перенапряжения, и боли в плечах, не видеть и темные кольца в глазах.

Казалось, в цирке работали гуттаперчевые люди…

Что еще удивило тогда Мамкина – в цирке было много яркого красного цвета, кровянистого, какого-то дурного, вызывающего тошноту. Сейчас точно такие же круги начали плавать перед пилотом Мамкиным.

Он хотел перчаткой смахнуть боль с лица, но не смог оторвать руки от штурвала, пальцы мертво спаялись с эбонитовой облаткой ручного управления, стиснул зубы еще сильнее. Ему казалось, что он так сумеет побороть боль, но не тут-то было, а осознать, что боль одолеет его, Мамкин не мог – не в том состоянии он находился.

На целлулоиде защитных очков сами по себе нарисовались полосы, материал начал плавиться, раскаленные капли поползли вниз, на живую кожу, – в подглазья, на щеки и подбородок. От боли Мамкин чуть не задохнулся, но самолетом продолжал управлять, линия фронта подползала все ближе и ближе.

Сейчас он уже перестал бояться чего-либо, – не боялся ни боли, ни того, что ослепнет в полете, ни слишком сильного пламени, прожигающего в фанере крупные дыры, боялся другого – потерять сознание.

Если потеряет, то погибнет не только он, – он обречен, и Мамкин сейчас понимал это очень отчетливо, – погибнут ребята, погибнут раненые партизаны и воспитательница, среди них находится и этот славный паренек с печальными глазами, которому он привозил пирожки.

На правый глаз, придавив веко, шлепнулась крупная капля расплавленного пластика, Мамкин чуть не вскрикнул, но не вскрикнул, сдержался, сжал зубы, – он наполовину ослеп. Главное – не потерять сознание, и второе, – после главного, – не потерять ни сантиметра высоты.

Расплавившийся обод защитных очков вварился ему в лицо…

Линию фронта он преодолевал уже вслепую, на ощупь, едва ли не раздвигая пространство обожженными руками, – несмотря на то, что Мамкин ничего уже не видел, огненную линию высчитал точно, несмотря на боль и слепоту, определил ее подсознанием, засек, откуда именно по кукурузнику ударили прямо из окопа, из ручного пулемета, добавили пламени и жара – пули пробили истлевающую фанеру, как прелую бумагу, без натуги и растаяли в небе, в следующую минуту Мамкин, тратя на это последние остатки сознания, силы последние, оттянул штурвал от себя, горящий мотор кукурузника, продолжавший исправно, хотя и с кашлем, работать, послушно среагировал, ноющий звук, возникший было в его голосе, тотчас угас, и машина пошла к земле.

Мамкину показалось, что в последний светлый промельк, окошком возникший в красном плавящемся мареве, он увидел кусок темной, засыпанной пороховой гарью земли, на который может сесть его полыхающий самолет…

Увидел лишь на мгновение – промельк есть промельк, – в следующий миг окошко затянулось, и ничего не стало видно, – не было уже ни света, ни тени, ни воздуха, ни земли, ни пространства, была только боль, да тяжелое жгучее марево.

Полыхающий кукурузник приземлился – удивительное дело, но приземлился он без поломок, на остатках того, чем был когда-то, сумел даже самостоятельно объехать глубокую воронку, оставленную авиационной бомбой, и остановился.