Гильза с личной запиской

Мелкая чахоточная стрельба, раздававшаяся с двух сторон, из двух линий окопов, нашей и немецкой, разом прервалась, сделалось тихо, так тихо, как, наверное, здесь и не бывало даже в довоенной жизни. Только треск пламени нарушал эту страшную тишину. Да крики, доносящиеся из фюзеляжа горящего кукурузника.

Мамкин сознания не потерял, вслепую откинул в сторону пилотское кресло, освобождая выход из проваливающегося, наполовину уже сгоревшего лаза, потом тяжело перевалился через борт кабины и упал в сырой, изъеденный туманами и облачной мокретью снег.

Сверху с криками и плачем на него начали падать спасенные детдомовцы. На мгновение Мамкин потерял сознание, но тут же пришел в себя и, услышав, как к догорающему кукурузнику подбегают бойцы, вымахнувшие из длинного извилистого окопа, прокричал им:

– В самолете – дети! Спасайте детей!

Кровавое марево, в котором он находился, погустело, заклубилось, облачаясь в странную студенистую плоть, Мамкин попробовал подняться со снега, но не смог, студенистое пространство, оказавшееся липким, как кровь, проглотило его.

Операцию Мамкину делали в полевых условиях, везти его в тыл, в госпиталь, без подготовки не решились – летчик мог погибнуть.

А пока с него решили срезать остатки сгоревшего комбинезона, убрать остатки впаявшегося в лицо целлулоида очков, от ног отделить лохмотья унтов – убрать все, что телу Мамкина не принадлежало.

На это понадобилось несколько часов. То, что увидели врачи, – а фронтовые хирурги повидали многое и столько такого, чего не видят даже командиры-окопники, месяцами не вылезающие с передовой, – поразило их.

Ноги у Саши Мамкина обгорели до костей, восстановить мышечную массу невозможно, – к такому выводу пришли тертые-перетертые, суровые эскулапы; само тело и руки пострадали меньше, но все равно огонь основательно изуродовал и их, ожоговый процент не оставлял летчику шансов на жизнь, хотя поработали с Мамкиным много; расплавленные куски очков пришлось скальпелями выскребать из обгорелых мышц лица, будто осколки гранаты; также тяжело дались и остатки комбинезона, которые срезали с тела…

Более трудной операции у хирургов, приписанных к переднему краю, не было – ни у одного из них за все время пребывания на фронте. Старший из медиков, капитан с нервным дерганым лицом – след контузии, отразившийся на лице, но не на руках, – только вздрагивал сочувственно, да головой качал: понимал, как тяжело сейчас человеку, лежавшему на складном операционном столе. Помоги ему, Господи, забери часть боли и увечий, доставшихся летчику, отдай кому-нибудь другому…

Но и другому эту боль перекидывать нельзя, и желать этого нельзя – грех.

Момент, когда Мамкин очнулся, засек фельдшер – старый человек с погонами старшины, дежуривший около постели, увидел, как летчик разлепил обожженный, в скрутках засохшей кожи, обильно сдобренный мазью рот, а потом услышал едва различимое сипение, пробившееся сквозь губы наружу:

– Дети живы?

Фельдшер проворно привстал с табуретки, на которой сидел, – неведомо, кто больше издал деревянного скрипа, табуретка или старик, – ответил поспешно:

– Живы… Живы, милок, все живы. И раненые живы, и женщина, которая с вами была, партизанка или кто она там… в общем, тоже жива.

Больше Саша Мамкин ничего не сказал, ни одного слова не произнес, – не смог, видимо.

Вечером того же дня, в расплывающемся сумраке неожиданно пошел дождь – первый дождь тяжелой военной весны сорок четвертого года: природа плакала по хорошему человеку, находившемуся между небом и землей, – у Мамкина не было сил даже застонать, не то чтобы спросить у старшины-фельдшера что-то еще или заплакать от невыносимой боли. Он просто перестал дышать, и старый человек понял – умер!

Нет, не умер – Мамкин еще продолжал бороться за жизнь.

Мамкин продержался шесть дней, до семнадцатого апреля, но спасти его не удалось, – это был сожженный заживо человек, в котором неведомо, как еще теплилась жизнь, он должен был по всем медицинским законам умереть еще одиннадцатого числа, в день, когда совершил последний свой рейс к партизанам, но летчик держался. На честном слове держался, на том, что пообещал Лене Воробьевой вернуться с фронта живым, на тяге к родной деревне, больше держаться было не на чем… И не за что.

И вот Мамкина не стало.

Произошло это, простите за повтор, семнадцатого апреля сорок четвертого года… Похоронили Сашу Мамкина на нашей территории, на границе Смоленской области и Белоруссии.

Когда, уже после войны, в полк гражданской авиации пришла разнарядка на звездочку Героя Советского Союза, летчики, которых, по купринскому определению, называли «штрюцкими», удивились этому. Они хоть и считались фронтовиками, но в открытых столкновениях, в штурмовках и воздушных боях не участвовали, их работа, несмотря на боевые потери, считалась мирной, поэтому и орденами их награждали редко и церемонии вручения тоже происходили редко. Мамкин свой орден Красного Знамени так, например, и не успел получить. Другие – тоже. Это было обидно.

Но все равно одна звездочка Героя пришла в полк.