Гильза с личной запиской

И если помощь не была нужна, возвращался домой – заниматься своими делами.

Так и жили…

Бывший капитан пограничной службы Микулин неспешно осмотрел брошенную станицу. Сколько тут осталось всего, в домах этих, и радостей, и горя, ссор семейных и счастливых минут примирения, надежд и добрых дел, ожиданий и даже судеб – не сосчитать… Но, в конце концов, кроме погоста с дорогими могилами, да надежно срубленных изб, уже ничего и не стало видно, – все прибрало к своим рукам время.

Дерево здешнее – вековое, оно много крепче металла, если его толково обработать. А специалисты по обработке, умельцы с золотыми руками в краях российских всегда водились. Везде. И на Волге, и на Енисее, и на Каме с Доном, и на амурских просторах.

С тем, как возводили дома в здешних местах, Микулин был знаком. Одни мастера довольствовались тем, что в тайге находили звонкий сухостой, – высохший на корню старый кедр был звонок, как скрипка, имел такой же чистый звук и, положенный в венец избы, служил двести лет. Ни один червяк его не трогал, и хозяин дома в пояс кланялся иконам, благодаря Всевышнего за то, что тот послал ему толкового мастера…

Другие умельцы делали строительный лес вековечным самостоятельно. В тайге рубили лиственницы или кедры, волокли их к Амуру, там бросали в воду. Лежали стволы в Амуре примерно год, после чего их выволакивали на берег, устанавливали на катки – кедрам предстояло хорошенько высохнуть.

А после сушки их уже ничего не брало – ни болезни, ни гниль, ни огонь, из стволов можно было сооружать что угодно, хоть палаты боярыни Морозовой или даже кусок кремлевской стены…

Одно только было плохо – топор не очень-то брал такое дерево, лезвие отскакивало, как от железа, а из-под острия во все стороны летели рыжие электрические брызги.

Редко какой хозяин одолевал дом из такого дерева – дорого было, и мастера хорошего найти было трудно.

Прошелся Микулин по станице, отметил про себя: а ведь половина домов сложена именно из такой знатной древесины, – значит, станица была небедная… Да и мужики старались, закладывая дома из вечного материала, планировали жить здесь всегда, когда умрут они – будут жить их дети, умрут дети – будут жить внуки, не станет внуков – поселятся правнуки… И так будет всегда, всю оставшуюся жизнь.

Не получилось…

Пришла перестройка, выковырнула всех отсюда, никого не оставила. Пока рядом находилась застава – Никаноровка держалась, хотя в станице особо молодых, да ухватистых не было, но крепкие, прочно стоящие на ногах мужики имелись, человек двадцать их было.

Землю свою они любили, обрабатывали как могли, несмотря на то, что техники по возделке почвы почти не осталось, съело ее ржавое время, да непосильная, очень тяжелая нагрузка; «перестройку» поругивали, но держались, а вот когда посыпались заставы, – видать, в Москве не хватило денег на содержание их, – приуныли. Держаться стало не за что… Похоронили стариков, которые к этой поре поумирали все до единого, и снялись с родного места, ушли…

Микулин служил на заставе номер восемь сверхсрочную. Сейчас это называется по-другому – служба по контракту, а раньше – сверхсрочная служба. Молодняк, посмеиваясь, называл сверхсрочников макаронниками. Почему именно макаронники – непонятно. Скорее уж они – картофелееды, любители щучьих голов либо глаз, фазанятники и утиные потроха, кедродавы и собиратели ореховой скорлупы – очень неплохой штуки для целебных настоек, между прочим, – но никак не макаронники.

Был тогда Микулин сержантом, много раз отмеченным начальством и награжденным пограничной медалью, молодой был, проворный, трижды премию получал за задержание контрабандистов – старался, в общем. Если все вспомнить про службу в молодые годы – можно целую книгу написать.

Только будет ли эта книга интересна нынешним ребятам, украшенным татуировками и носящим на башке волосы в виде чепрачка-огрызка, перехваченного дамской резинкой, никто не знает…

Вдруг Микулин увидел енота. Раньше енота, да еще в деревне, вряд ли можно было увидеть вот так просто, собаки не дали бы ему приблизиться к дому на два километра, да и масса других помех была, а сейчас енот осмелел, решил обследовать местность и приступить к обживанию станицы.

– Ну ты и жиртрест, – проговорил Микулин укоризненно, словно бы этот отъевшийся пухлозадый толстяк был ему ровней. – Совсем у тебя шарики за ролики заехали – на человеческое жилье польстился… Я ведь сейчас тебя догоню и накажу за непотребные намерения. Понял?

Он знал, что говорил. Догнать енота было несложно. К осени они отъедаются так, что бегать могут только по прямой, а вот нырнуть куда-нибудь за угол, либо под куст и раствориться там, у них не получается – с отвисшим животом и подгибающимися от тяжести лапами они способны двигаться только прямо, никуда не сворачивая.

Микулин хлопнул в ладоши, и енот, вздрогнув, засеменил ногами в направлении, которое было ведомо только ему, он знал, где в конце концов окажется, – а очутиться енот хотел, судя по всему, в рыжеватой, шевелящейся от ветра густой чаще, где не только енот – табун лошадей может раствориться.