Гильза с личной запиской

Капитан ударил каблуком по рукояти завода, очень похожую на инвалидный костыль, мотор отозвался на удар сиплым чиханием, после второго удара зарокотал простуженно, Микулин выкрутил ручку газа на себя, добавил оборотов. Мотор заработал ровно, без чихов и хрипов. Хорошую все-таки машину создали советские умельцы. Сколько ни эксплуатировал ее человек, сколько ни издевался, ни вышвыривал на свалку частями, а мотоцикл работает и работает.

Микулин добавил еще газа и вырулил на заросшую муравой дорогу, по которой никто, кроме пограничников, не ездил.

Первое письмо он сочинил Александру Семеновичу Зубенко, думал, что письмо будет складываться по слогам, со скрипом и пыхтеньем, но письмо родилось легко, будто бублик изо рта выпрыгнул; Микулин описал в нем дома, в которых он побывал, состояние станицы, тихий, по осени задумчивый Амур, заросли дикой конопли, о которой ничего не знают московские наркоманы… Иначе бы они такое устроили на амурских берегах, такое… бешеный топот их каблуков услышали бы даже на Луне.

«На очереди у меня была еще одна станица – Александровка, но до нее я не добрался, тормознул в Никаноровке… Кто знает, может, казачье поселение то было названо в честь какого-нибудь твоего тезки, погранца Александра. Хорошее название – Александровка, правда?»

Впрочем, Александр Семенович, по истечении времени обретя седую башку, стал уже не Александром Семеновичем, а просто Семенычем… Микулин об этом, правда, не знал, но был готов поспорить на тысячу рублей, что Зубенко ныне зовут Семенычем и только так. Описал Микулин и Амур.

«С нашей поры река, скажу я тебе ответственно, не изменилась ни на грамм, рыбы в ней водится достаточно. А раз рыба водится, то мы, как и в прошлые годы, добудем и щуку, и толстолоба, и сазана… Жаль, что верхогляда нельзя ныне ловить, – запретили, не то добыли бы и верхогляда. Может быть, ухватим и какого-нибудь калужонка. Если, конечно, разрешат. В общем, рыба тут есть. И рыбалка есть.

А калугу хотелось бы добыть, я, например, давно не пробовал белого калужьего мяса».

Не удержался Микулин, вкусно почмокал губами, жизнь на заставе вспомнил, обильные обеды и те рыбники – рыбные пироги, которыми возвращающихся из наряда ребят угощала повариха.

Повариха не только рыбники вкусные пекла, но и такую уху готовила, – с корешками, травами, сушеными почками, осветленную костерными углями, – что некоторые новички, не знавшие такого объедения, проглатывали уху вместе с ложками.

Каждый год в колпите заставы не досчитывались десятка ложек, повариха, вообще не умевшая ругаться, ругалась по этому поводу едва ли не матом: недостающие ложки ей приходилось покупать за свои деньги.

Замполит советовал ей трясти молодых: раз сумел иной парень сожрать ложку, то пусть заплатит за удовольствие.

Повариха отмахивалась:

– Ну что я возьму с их жалких трешек? Если возьму хотя бы рубль, то им даже на сгущенку ничего не останется. – Тут повариха не сдерживалась и жалостливо шмыгала носом – ну будто бы не ругалась совсем недавно. – Они же маленькие…

На что замполит резонно замечал:

– Маленькие, да удаленькие…

Второе письмо Микулин сочинил Леве Черепенникову, который жил на станции, жил один, родственников у него не было, детей тоже, так что Леве подняться с места ничего не стоило… Он вообще всегда был легким на подъем, вихрастый глазастый Левка. До пенсии работал диспетчером на железной дороге, а когда бывшему пограничнику стукнуло шестьдесят, его отправили на боковую.

Работу на периферии ныне ведь не найдешь даже с фонарем, все места наперечет и все заняты, поэтому на каждую освободившуюся вакансию целятся как минимум пять едоков, нетерпеливо притопывают ногами, рты голодно открывают и ждут, когда пенсионер заберет в отделе кадров трудовую книжку, – поэтому Лева и ушел из диспетчеров, как только отметил шестидесятый день рождения.

Живет он трудно, денег на старость не скопил, перебивается случайными заработками, а какие заработки могут быть у пенсионера, известно всем, поэтому, как справедливо полагал Микулин, он примкнет к никаноровскому братству обязательно.

Третий человек, которому Микулин адресовал свое послание, был Анатолий Анисимов, он всегда выделялся из всякой компании, – гитарист, бард, любитель женщин, юморист, способный рассмешить даже бегемота, у которого болят зубы и которому совсем не до смеха… Микулин знал, что после службы Толя поступил в медицинский институт, потом работал врачом.

Если Толя примкнет к ним, будет «большой о'кей», поскольку все находятся уже в возрасте, и врачебная помощь может понадобиться в любой момент.

Анисимов жил дальше всех от Никаноровки, в кедровых местах Иркутской области, на реке Чуне. Чуна, конечно, тоже река, но не такая, как Амур, верхогляды там не водятся и, уж тем более, нет таких «железнодорожных вагонов», как калуга. Калуга, если посмотрит из воды на человека, у того по коже сразу начинают бегать испуганные мурашики, колючие и холодные, как лед: а вдруг этот «вагон» вздумает вылезти на берег? От него ведь не убежать – не удастся.