Гильза с личной запиской

Человек двинулся за енотом. Тот хрюкнул недовольно, – получилось очень даже по-поросячьи, – и попробовал припустить порезвее, но это у него не получилось, скорость была чуть быстрее черепашьей, и метров через тридцать енот засопел выдохшеся, еще хрюкнул пару раз и прямо на ходу завалился на гладкий, пухлый, как подушка шерстяной бок. Когда Микулин подошел к нему, енот старался уже не дышать – притворился мертвым.

– Ай-яй-яй, – пробормотал капитан укоризненно, – кого вздумал обмануть?

В молодую пору, когда он служил здесь рядовым, а потом сержантом, о котором писали в пограничной газете, свободные от наряда ребята устраивали с енотами целые представления.

Запыхавшегося зверя, закатившего глаза под лоб и притворившегося мертвым, оставляли на некоторое время в покое и рассаживались по бревнам, чтобы посмотреть интересный спектакль – других развлечений ведь не было…

Видя, что его никто не трогает и не отбирает роскошную шубу, чтобы состряпать воротник какой-нибудь франтоватой медсестричке, енот открывал один глаз, смотрел в одну сторону, потом другим глазом проверял другой фланг и, ничего опасного для себя не обнаружив, поднимался и трюхал дальше.

Уйти далеко ему не давали. Немедленно поднимался кто-нибудь из молодых и еще не обтершихся, догонял толстяка и возвращал обратно (старики такими делами обычно не занимались – енот мог больно укусить. Иногда больнее злой собаки).

Возвращенный на исходную позицию енот снова закрывал глаза и делал вид, что вторично отправился на небо…

Отойдя от притворившегося енота метров на десять, Микулин огляделся и присел на длинную крепкую скамейку, врытую кем-то из станичников под жасминовый куст. Уютное местечко.

– Ну, давай, Станиславский, дерзай дальше, – с хрипловатым смешком проговорил он, – удивляй публику своими актерскими способностями.

От микулинского смеха енот вообще превратился в отсвет самого себя, вытянулся, обращаясь в большого лохматого червя.

– Ну, Станиславский, ну, Немирович-Данченко, ну, Олег Ефремов. – Микулин вновь засмеялся, отметил дырявые хрипловатые нотки в смехе и покачал головой. Стянул с себя форменную пятнистую панаму – редкий в здешних местах головной убор, положил на скамейку рядом.

Большой лохматый червяк по-прежнему не двигался – мертвый ведь, но вот он открыл один глаз, желтовато-темный, светящийся изнутри, живой, зорко обследовал пространство, доступное ему в этом секторе обзора, потом приотворил другой глаз, также начал обследовать доступную часть округи, – все было, как всегда.

Никого и ничего не боялся енот, он уже считал себя хозяином этой станицы…

Недавно Микулин с группой ветеранов на новеньком удобном автобусе (типа «рафика») проехал по линии границы от Хабаровска до Благовещенска. Шли, что называется, по самой бровке, по КСП – контрольно-следовой полосе, только кудрявая светлая пыль вылетала из-под колес, садилась на лысеющие разреженные кусты.

Таких станиц-деревень, как Никаноровка, брошенных, печально-унылых, заставляющих горько сжиматься сердце, встретилось им не менее десяти, и судьба, похоже, была уготована всем одинаковая – они были обречены. Пройдет несколько лет, и от домов деревенских, добротных, построенных на века, останется лишь труха, да твердые, не поддающиеся гниению опилки. Ничего другого не останется, только память, да пятно на старой географической карте: здесь, мол, была деревня такая-то…

Эта же судьба ждала и Никаноровку.

Поняв, что можно двигаться дальше, никто его не обидит, енот вытянул лапы, прохрюкал что-то Микулину, – чего именно, тот не разобрал, но желая сохранить со зверем добрые отношения, подмигнул ему: пусть знает, что он собирается жить с соседом в мире и дружбе. И если им доведется встретиться еще раз, то разойдутся они дружески, Микулин не будет превращать енота в Станиславского, в Олега Табакова или в кого-нибудь из их учеников…

Он зашел в одну избу. Внутри пахло пылью, холодом, мышами, прелой хвоей, застрявшей в проеме между рамами. Дом был целый, и окна целые, ни одного выбитого или треснувшего стекла, комнаты хоть и пустые, но чистые.

В средней полосе России брошенные дома находятся обычно в другом состоянии, – если не в разрушенном, то в таком загаженном, протухшем, плотно пропитанном духом нужника, что в них лучше не заходить.

А здесь – словно бы другая страна и другая культура. Дома в Никаноровке будто бы были покинуты с таким расчетом, что хозяева, побывав в отлучке, обязательно сюда вернутся, вновь затопят печки и в загоны определят скотину…

Но все-таки дома в Никаноровке были пусты и, как теперь стало понятно Микулину, мертвы. Дом бывает обречен, если его покинул человек. И запах у дома пустого, брошенного, бывает совсем иной, чем у того, что населен людьми.

Улицы в Никаноровке уже заросли, тропки, по которым ходили люди, теперь давали богатые урожаи полыни, иван-чая и дикой сои.