Гильза с личной запиской

Микулин, подминая ботинками твердые, начавшие деревянеть стебли полыни, с трудом угадывая тропку, прошел в соседний дом, оборвал проросшие сквозь доски крыльца метелки сои, огляделся. Дверь, ведущая в дом, – точнее, в сенцы, – была закрыта, на железных проржавевших петельках болтался замок. Микулин подцепил его пальцем, хмыкнул: гвоздем не открыть.

А гвоздем и не надо было открывать – справа от двери, на видном месте, на аккуратном гвоздочке висел ключ. Замок хоть и заедал от возраста, от того, что все время находился на улице, поддался быстро, – был когда-то обильно смазан, – и Микулин, кивнув приветственно, вошел в дом.

В этом доме даже мебель кое-какая осталась, увозить ее отсюда хозяевам не было смысла – слишком немодная, старая, скрипучая. И стол тут имелся, – широкий, надежно сколоченный, на пять человек, не меньше, и шкаф со створками, задрапированными выцветшей тканью, – в нем болтались даже самодельные вешалки, и пара полок на кухне, прибитых к стенке.

Этот дом понравился Микулину еще больше, чем предыдущий.

Он обследовал еще несколько домов, и все они кроме одного, стоявшего на краю улицы, упиравшейся в лес, были годны для жилья. Микулин хлопнул ладонью о ладонь, потер ожесточенно – того гляди, паленой кожей запахнет, – молвил:

– Эт-то хорошо!

Многое из того, что случалось на заставе, расположенной в нескольких километрах от станицы, выветрилось из головы, даже запятых не осталось, но очень многое и сохранилось. Он, например, помнит имена-отчества поварихи и ее мужа, механика с маслобойни, а уж имя с отчеством начальника заставы и замбоя с замполитом тем более помнит. Память – штука избирательная, но, несмотря на избирательность, обязательно подскажет что-нибудь дельное.

Да-а, с той поры столько времени прошло, что даже подсчету не поддается. Да и не хочется считать – испугаться прожитого можно. В нем было много всего, и хорошего и плохого – всякого, в общем.

Жена у Микулина умерла, сын вырос, пошел по торговой части, ныне он – заместитель собственной супруги, владевшей большим магазином; Микулин с квартиры своей съехал, хотя она принадлежала ему, – совместной жизни с семьей сына на одной площади не получилось. А Коля, сын, когда съехал отец, не горевал совсем – он словно бы забыл о нем. Вот и пустился Микулин в путешествие по местам своей молодости. Плыл, как по реке, подчиняясь законам течения.

Ребят таких, которые когда-то служили с ним на восьмой заставе, внезапно ставших, как и он, обездоленными, было трое. У каждого имелась своя причина, все одногодки, всем по шестьдесят восемь лет. Черепенников Лева, Анисимов Толя, Зубенко Александр Семенович. Последнего, даже когда ему было всего девятнадцать лет, звали только по имени-отчеству; он и в те годы имел многозначительный, важный вид, больше молчал, чем говорил, и это еще больше приподнимало его в глазах ребят. Ребята же в свободное время болтали, смеялись, обсуждали девчонок и меньше всего молчали – в силу своего характера, Зубенко же был слеплен из другого материала.

Он тоже остался без жилья – старый барак, в котором он обитал, пошел под снос, всем обитателям его обещали дать новую крышу, да не всем дали – десять семей поселили в школе-интернате, в деревянном доме, по самую трубу пропахшем чернилами и промокашками, что Александру Семеновичу, честно говоря, не понравилось.

Он прислал письмо Микулину… Собственно, после его письма Микулин и занялся поисками чего-нибудь приличного, что могло бы укрыть в дождь и снег. Никаноровка оказалась очень подходящим местом.

И до Амура рукой подать, и два колодца общественных имеется, оба с толково сколоченными прочными срубами, которые никакой кабан не сумеет подрыть либо сдвинуть в сторону, и ключ свой подземный есть, вытекает из-под корней могучего дуба, – правда, ключ слабенький, его надо расчистить, повозиться с ним, и тогда толк будет, Микулин попробовал воду – вкусная, словно бы в ней разведено серебро…

Все здесь чисто, и за это спасибо пограничникам, такая чистота ныне может быть сбережена только в хорошо охраняемых местах, какими, собственно, является всякая погранзона.

До Никаноровки Микулин побывал еще в двух станицах, в Кирилловке и Холодном Ключе, осмотрел тамошние дома, оказалось – не то. Никаноровка была самым уютным, самым обжитым местом в округе. Теперь надо было сочинять письма своим необустроенным однополчанам…

Он окинул взглядом погасшие, утонувшие в вечерней печали никаноровские дома и уселся на свой старый мотоцикл. Мотоцикл у него был также из породы вечных, неломающийся, такие еще до войны бегали по здешним дорогам, – марки М-72. Это была хорошая армейская машина, способная месить любую грязь и выбираться из всякого дремучего болота, из которого даже лоси не могли вылезти. Неприхотливая, с хриплым дымным стуком, окрашенная в защитный, потускневший от времени цвет, со следами сварки на коробе – люльке, оторвавшейся от рамы, она была незаменима.