Гёте

Гёте добрался до берегов Рейна и по реке спустился до Кобленца. Там, под величественной скалой Эренбрейтштейн, в белом, украшенном бесчисленными картинами доме его гостеприимно встретила госпожа Софи Ларош[58]. Эта сентиментальная литературная дама составляла прелестный контраст с мужем N — вольтерьянцем и скептиком. Она была добра и умна, и на склоне лет лицо её под кружевным чепцом хранило следы нежного очарования. Около её высоких кресел толпилось много людей с чувствительным сердцем. Вечера проводили за чтением английских романов или философских писем. У её старшей дочери Максимилианы была лёгкая походка, чёрные глаза и прелестнейший цвет лица.

Не то чтобы он забыл Шарлотту. Нет! «Очень приятно, когда в нас пробуждается новая страсть, ещё раньше, чем окончательно погасла прежняя». Когда поэт в октябре вернулся во Франкфурт, он приколол к стене силуэт утраченной возлюбленной и порой изливался перед ним. Он чувствовал себя одиноким и несчастным в мрачном доме, где не прекращались колкости и ссоры. Он задыхался от скучных дел, которые приносил ему отец. Душа его искала выхода. Начать писать? Но что? Да историю своей собственной любви, трогательную историю отвергнутой любви.

Как-то ноябрьским утром он получил от Кестнера трагическое известие. Иерузалем, печальный вецларский красавец, покончил с собой выстрелом из пистолета. И внезапно с жуткой чёткостью галлюцинации Гёте увидел его, как всегда, в васильковом фраке, хрипящего у окна: тоненькая струйка крови текла из виска и капала на жёлтый жилет. Поэт задрожал; в голове роились образы, сердце усиленно билось — он нашёл развязку романа.

Им овладело творческое волнение. Он просил Кестнера сообщить подробности, дать точный отчёт о самоубийстве и — что несколько времени тому назад показалось бы ему невозможным — сам съездил в Вецлар. Он увидел роковую комнату, письменный стол, кровать и пистолеты. Но он увидел также — о, жестокая вспышка ревности! — счастливых жениха и невесту. Шарлотта мирно работала, готовя себе приданое, и в голубых глазах её светилась такая чистая радость, что он едва мог перенести. После возвращения во Франкфурт Гёте точно одержимый переживал ужасные ночи. Он видел Шарлотту в брачной комнате. На ней была кофточка с голубыми полосками, и она улыбалась Кестнеру, который протягивал к ней руки. Как хищная птица вьётся над добычей, вилась в голове Гёте мечта о смерти. Иногда вечером, перед тем как загасить свечу, он клал рядом с собой, около «своей одинокой постели», кинжал и пытался вонзить его в грудь. Но он был труслив и изнежен, тотчас клал кинжал обратно и засыпал лихорадочным сном. Ему доставляло удовольствие мучиться. С утончённой жестокостью к себе он сам решил выбрать кольцо для Шарлотты. Зима прошла для него в мучительном ожидании. Свадьба состоялась раньше, чем он ожидал, в Вербное воскресенье 1773 года. Гёте напрасно пытался скрыть свою досаду под шутками и весёлыми выходками. Эта вынужденная весёлость плохо маскировала его печаль. Странное наслаждение он находил в том, чтобы вдыхать последние ароматы своего романа: он прикрепил к своей чёрной фетровой шляпе цветы из подвенечного букета Шарлотты.

Всё это не мешало ему — о, необъятное сердце! — переписываться с Максимилианой Брентано[59] и перенести на неё пыл неудовлетворённого чувства. Впрочем, Кестнеры уехали в Ганновер, голубые глаза задёрнулись туманом, и горячий взгляд чёрных глаз стал ещё милее. В октябре 1773 года судьба принесла ему новое разочарование: Максимилиана вышла или, вернее, позволила выдать себя замуж. И за кого же? За крупного бакалейщика итальянского происхождения Пьетро Антонио Брентано. Он был пятнадцатью годами старше её, вдов и имел от первого брака пятерых детей. Правда, он был богат, хорошо вёл свои дела и был в глазах франкфуртского общества прекрасной партией. Максимилиана покинула светлый дом под Эренбрейтштейном и переселилась в родной город Гёте. Для него это было большим утешением. Его сестра Корнелия только что вышла замуж за Шлоссера, товарища Гёте по Лейпцигу. Он утратил поверенную, но надеялся обрести подругу.

Разве это было трудно? За ним ухаживали во всех салонах. Его первая драма «Гец фон Берлихинген», изданная благодаря денежной поддержке Мерка, произвела сильное впечатление, и над молодым человеком внезапно засияли лучи славы. Как Шекспир, он хотел создать Юлия Цезаря и, как Эсхил, — Прометея[60]. Его окружали, ему льстили. Понятно, что в семействе Брентано он был принят с распростёртыми объятиями: муж был не прочь подыскать собеседника для молодой женщины, немного скучавшей в обществе торгашей; она же была в восторге, что нашлось с кем разговаривать об изящной литературе, как бывало у матери. Но случилось то, что должно было случиться: поэт стал слишком нежен, а муж ревнив.