Гиперборейская чума

– Дед рассказывал. С Черкасщины обычай – чуть к засухе валит, давай жабу крестить… Там уж, наверное, жабу-нехристя и не найдешь.

– Сами таким не баловались? – строго спросил Сильвестр.

– Нам-то с чего? Куда там засуха – было б лето… Да и жабы у нас не в заводе. Климат не тот.

На них начали коситься, но шикать не решались.

Кузнец отковал шило и тоже бросил в купель. Ассонансная мелодия, которую он создавал попутно, заставляла скрючиваться пальцы. А потом он резко оборвал звук, тронув руками висящее железо и втянув его вибрацию в себя, плеснул в лицо воображаемой водой, ладонями провел вверх по щекам, по лбу и по голове – и вдруг оказался в чем-то вроде схимнической скуфьи, только красного цвета. Лицо его тоже стало другим, узкие раскосые глаза страшно округлились и сверкали теперь, как сколы обсидиана. Глядя над собой – так смотрят слепые, – он протянул руки к жабе, взял ее с полотенца и повернулся к купели…

Сильвестр сглотнул, но промолчал.

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, крестится раб божий и нарекаем Феодо-о-ором… – пропел кузнец. Голос его был хрипловатым, но сильным. С громким плебейским плюхом жаба погрузилась в воду. – Аллилуйя! Хвалите, рабы господни, хвалите имя Господне, да будет имя Господне благословенно отныне и вове-е-ек! От восхода солнца до запада прославляемо имя Госпо-о-одне! Высок над всеми народами Господь, над небесами слава Его-о-о! Кто, как Господь, бог наш, Который, обретаясь на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю-у-у? Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, из мерзкой твари создает цвет красоты небесной, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа сего! И жабу скользкую венчает на царство для радения над детьми Своими! Аллилуйя!..

– Аллилуйя! Аллилуйя! – откликнулись динамики.

Свет погас, но тут же засверкали стробоскопические лампы. Они были расположены по кругу и вспыхивали по очереди, и от этого казалось, что клетка стремительно вращается в одну сторону, а зал – в другую… Кто-то закричал, послышалось падение тела. Потом свет переменился еще раз, став желтым, мерцающим и будто бы даже коптящим – как от пылающей чаши масла, стоящей у ног кузнеца. Кузнец, широко обведя руками над собой и вокруг себя, погрузил ладони в купель – и вдруг поднял и представил публике младенца!

Раздался общий вздох. Испуганный и ликующий одновременно. Ираида вцепилась доктору в плечо. Младенец – по виду полугодовалый – сидел на широкой ладони кузнеца и медленно обводил взглядом собравшихся. Глаза его…

Глаза его ярко светились.

Теперь кричали многие. Младенец поднял ручку в благословляющем жесте, и те, кто стоял перед ним, повалились на колени, ткнулись лицами в пол. Крики переходили в истошный визг…

Все стробоскопы вспыхнули разом, и это было как взрыв, обрубивший дальнейшее. Потому что, когда распался ослепительный призрак кузнеца с ребенком на руках, когда глаза вновь обрели способность видеть – клетка оказалась пуста. Прожекторы медленно гасли, еще с полминуты видна была купель, над горном курился тонкий дымок, а железяки раскачивались под потолком тоскливо и не в такт, как маятники часов в часовой мастерской…

Включили обычное освещение, скромное и невыразительное. Кто упал, тот поднимался смущенно, отряхивая руки и колени. Все лица казались мятыми.

– А теперь еще послушаем музыку! – натужно распорядились динамики. – И совершенно непонятно, почему никто не пьет! Бармен уже весь в паутине от неподвижности…

ГЛАВА 12

Крис, закрыв глаза, выводил что-то незнакомое, медленное и негромкое. Его не слушали – да он и сам не рассчитывал, что его будут слушать.

К доктору подскочила смутно знакомая пара: круглолицый, гладкий, но бледный мальчик в смокинге – и с ним легко разрисованная девица, которую по первому впечатлению доктор отнес было к размножившемуся за последние годы семейству грудоногих, но потом решил, что ошибся: похоже, у девицы имелись и мозги – разумеется, достаточно хорошо спрятанные.

– Как вам показалась здешняя аура, Иван Петрович? – заговорил мальчик вечно ломающимся голосом. Ему было лет сорок, а то и больше. – Не правда ли, почти сплошной фиолет и серая кайма? А Ничке какие-то серебряные звезды мерещатся. Скажите, никаких ведь серебряных звезд?

Доктор смотрел на него, пытаясь вспомнить.

– Это Ираида, – сказал он наконец. – Стажерка.

– Очень приятно. Эдик. Иван Петрович в свое время буквально спас меня от иссушения…

– И как дела сейчас? – спросил доктор, что-то, видимо, вспоминая.

– О, замечательно!..

– Что такое иссушение? – спросила Ираида.

– Меня сглазили! Я весил сорок килограммов…

Доктор слегка сжал Ираидин локоть, другой рукой сделал отворяющий жест:

– Не стоит говорить об этом, Эдуард. И особенно здесь… – он многозначительно понизил голос.

– Так вы признаете, что тут очень темная аура?

– Разумеется, – и незаметно от мальчика подмигнул его спутнице. Та двинула бровью.