Гиперион

Здесь мы опять оказываемся на повороте романа из конца в начало. Для Гипериона нестерпима мысль о том, что Диотима не живет больше; он призывает ее, он слышит ее голос: она среди родных; он плачет от радости, что ему даровано такое блаженство... «Расходится кровь по сосудам из сердца и вновь возвращается в сердце, и все это есть единая, вечная, пылающая жизнь. Так думал я. Остальное потом». Но почему же слезы, которые он льет по Диотиме, не понимают, что любящие неразлучны? Почему, вернувшись к началу, мы читаем: «Милые сердцу далеко или умерли, и ничей голос не принесет мне вести о них?». Почему героя всюду настигает «смертельный ужас» при мысли о могиле Диотимы? Любовь его погребена вместе с возлюбленной, и тоска его неизбывна. Тем самым начало романа вновь отменяет весенний конец, объявляет его «фантазиями», «временно облегчающими средствами». «Я строю склеп своему сердцу, чтобы оно отдохнуло; я прячусь в кокон, потому что вокруг зима, в блаженстве воспоминаний я ищу приюта от бури».

Во втором томе очень мало упоминаний о нынешней жизни рассказчика.

В первой книге Гиперион, предваряя «документальную часть», объясняет Беллармину, зачем он пишет. Он хочет убедить друга, что стал спокоен, и при этом знает, что тот ему не поверит. Перечитайте это письмо (с. 176— 177), оно несколько велико, чтобы его цитировать. Заметьте там одно сравнение: «Разве наша душа, если она отрешилась от своего бренного опыта и живет одиноко, в священном спокойствии, не похожа на дерево, лишенное листьев?».

В книге второй — первый абзац: «и вот я пишу тебе снова, мой Беллармин, и спускаюсь с тобой по ступеням все ниже и ниже, к глубинам глубин моих страданий, а затем ты — последний из тех, кто был дорог моему сердцу, — поднимешься со мной туда, где навстречу нам засияет новая заря», — и последний: «Так думал я. Остальное потом». Это самая верхняя временная граница текста. Но где же «новая заря»? Если это явление Диотимы весной в Германии — голос ее, то оно уже опровергнуто началом романа. Значит, что-то еще? Что-то еще не рассказанное. Еще не найденное?

Открытость структуры романа несомненна. Линия повествования свернута улиткой, конечных ответов на вопросы нет.

Так же открыты его стихи. И не только первые оды, посвященные Диотиме, написанные еще по старинке, но уже полные новым чувством, они хлынули из «горячей груди» поэта весной 1796 г., будто высвобожденные встречей с Сюзеттой Гонтар; Шиллер отнесся к ним неодобрительно даже после переделки. Не только стихи, подобные элегии «Странник», которые можно продолжать и расширять (и даже усекать, как показывает перевод Н. И. Познякова на с. 504) и которые при этом не теряют своей естественной гармоничности; ведь живое всегда может еще подрасти в какой-то части, река плывет все дальше и дальше, пока не вольется в море; известно, что Клеменс Брентано, прочитав в альманахе Зекендорфа часть элегии «Хлеб и вино» под названием «Ночь», принялся сам продолжать ее... Открытыми оказались даже созданные по совету Гёте «маленькие оды», которые иногда называют «эпиграмматическими»: восемь из них поэт расширил в 1800 г., и из четырех строчек оды «Любящие» возникло стихотворение «Прощанье» — опять же с тремя вариантами конца, из оды «Непростительное» — «Любовь»; будто раскрылось заложенное в них изначально и стало видно, что маленькая ода — как семя, несущее в себе зародыш, дающее росток.

Открытость — признак растущего живого. В смерти все сворачивается. В «Гиперионе» это свертывание к смерти прослеживается очень четко. Уже в эпиграфе из эпитафии Лойолы, где «содержаться в самом малом» относится не к проникновению в малое, а к праху умершего, в эпиграфе из Софокла, в упоминании царя Эдипа и в этом «я строю склеп... я прячусь в кокон»... И в огненной могиле великого философа античности Эмпедокла из Агригента, по преданию добровольно окончившему свою жизнь в кратере Этны. «Замерзший поэт решил погреться у огня». (Невольно вспоминается смерть Штойдлина в холодных волнах Рейна!) Гиперион находит себя слишком ничтожным, чтобы последовать примеру философа. С той поры прошло много лет. Чем жив он? Эксплицитный ответ мы найдем уже за рамками романа. «Стремление породить из своего существа нечто, что останется здесь, когда мы уйдем, — это, пожалуй, единственное, что удерживает нас при жизни», — писал он брату 2 июня 1796 г. (№ 121). Иными словами: коль скоро ты уцелел — надо принести плод.