Гиперион

Я все еще полон предчувствиями, но ничего не обрел.

Я вопрошаю звезды — но они молчат, я вопрошаю день и ночь — но они не отвечают. Когда я вопрошаю себя, то слышу, как во мне звучат мистические формулы, сны без значения.

Мое сердце часто чувствует себя уютно в этом сумеречном свете. Я не знаю, что происходит со мной, когда я созерцаю эту непостижимую природу; но слезы, проливаемые мною перед закутанной в покрывало возлюбленной, святы и чисты. Все мое существо замирает и вслушивается, когда меня овевает таинственный вечерний ветер. Взор теряется в бескрайней синеве, я гляжу то в небесный эфир, то вниз, в священное море, и мне чудится: отворяются ворота в Невидимое и я исчезаю со всем, что есть вокруг меня; но тут вдруг шорох в кустах пробуждает меня от блаженной смерти и против моей воли вновь призывает меня на то место, которое я покинул.

Мое сердце чувствует себя уютно в этом сумеречном свете. Наша ли это стихия, эти сумерки или рассвет? Почему мне нельзя в них успокоиться?

Вот недавно я видел ребенка, лежащего при дороге. Сидящая над ним мать заботливо покрыла его одеяльцем, чтоб ему сладко дремалось в тени и солнце не слепило глаза. Но ребенок не хотел так лежать и срывал прочь одеяло, и я видел, как он пытается взглянуть в лицо приветливому свету, он пытался все снова и снова, пока не стало больно глазам, и он с плачем отвернулся к земле.

«Бедный мальчик! — думал я. — Но и другим приходится не лучше»; и я, было, уже решился отказаться от своего дерзкого любопытства. Но я не могу! Мне нельзя отступиться!

Великая тайна должна быть раскрыта, и она даст мне жизнь или смерть.

[ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ РЕДАКЦИЯ] ПРЕДИСЛОВИЕ [41]

С самой ранней юности я живу, предпочитая эти места всем другим, на берегах Ионии и Аттики и на прекрасных островах Архипелага[42], и моей самой сокровенной мечтой было когда-нибудь на самом деле побывать там, у священных могил юности человечества.

Греция была моей первой любовью, и не знаю, надо ли мне говорить, что будет она и последней.

Этой любви я обязан сим моим малым достоянием, которое я приобрел, еще не зная, что и другие обогатились, видимо, подобным же образом и более успешно, чем я.

Но в надежде, что оно, быть может, позволит мне снискать хотя бы одного друга, я решился поделиться им с людьми.

Я не хотел, чтобы оно было оригинально во что бы то ни стало. Оригинальность — новшество у нас; а мне ничто так не мило, как то, что старо как мир.

Для меня оригинальность — это внутренняя сосредоточенность, глубина сердца и духа. А об этом именно сейчас, по крайней мере в искусстве, никто и знать не желает; и ежели не победит другая сторона, то скоро наиновейшей модой будет говорить о природе как жеманница говорит о мужчинах, и обращаться со своим материалом как присяжный газетчик; так что к концу читатель будет точно знать, что дорогу перебежал заяц и никакое другое животное, но этим ему и придется удовольствоваться. Впрочем, было бы грубой ошибкой думать, что я говорю здесь о тех превосходных людях, что рисуют нам прекрасные картины природы с любовью, в коей нельзя усомниться. —

Возвращаясь к моим письмам, прошу читателя рассматривать эту первую часть лишь как необходимую преамбулу и утешаться благой надеждой, если придется зевать над текстом, где так мало внешнего действия, а то немногое, что будет удовлетворительно по этой части, покажется ему бессистемным и ненатуральным. То, что нравится в частностях, не обязательно понравится как целое, и наоборот. —

И много непонятного, маловероятного, обманчивого найдет читатель в этих письмах. Он, может быть, даже будет сердиться на этого Гипериона со всеми его противоречиями и заблуждениями, с сильными и слабыми сторонами его характера, с его гневом и с его любовью. Но надобно придти соблазнам[43].

Мы все пробегаем по эксцентрическому пути, и нет другой дороги от детства к совершенству.

Блаженное единство, бытие в единственном смысле этого слова потеряно для нас, и нам должно было его утратить, если мы хотели его достичь и добиться. Мы вырываемся из мирного ^σΈν καί παν[44] мира, чтобы вновь восстановить его, через себя самих. Мы отделились от природы, и то, что некогда, как можно полагать, было едино, теперь противостоит одно другому, и господство и рабство сменяются с обеих сторон. Часто сдается нам, что мир — это всё, а мы — ничто, и часто также, что мы — это всё, а мир — ничто. И Гиперион разрывался между этими двумя крайними точками.

Покончить с этим вечным противостоянием между нашим Я и миром, восстановить высший мир, который превыше всякого разума[45], соединиться с природой в одном бесконечном целом — вот цель всякого нашего стремления независимо от того, согласны мы в том или нет.

Однако ни наше знание, ни наши действия не приводят ни в какой период бытия (Dasein) туда, где прекращается всякое противостояние, где все становится одним; определенная линия[46] соединяется с неопределенной лишь в бесконечном приближении.