Гипнос

Я узнал его голос — не так, как узнавал голоса Луи Бойла или бывшей напарницы, ставшей основанием творившихся трагедий. Я узнал голос, потому что слышал его каждый день, и ощутил свой пульс — горячий, ритмичный и быстрый. Он шумел в ушах, давил затылок, ощетинивал волосы и сжимал мышцы. Организм готовил меня к форс-мажорным обстоятельствам. Я сфокусировал зрение, сидя в кресле, не в силах подняться на ноги. Передо мной стоял я. Я смотрел на себя и я же смотрел на меня. Я был точно таким же, как я. Тот, что стоял перед сидящим расплывался по краям, как будто обволакиваемый прозрачным искажающим жаром от костра. Он словно втягивал внутрь себя преломляющийся в искусственном свете ореол пространства и времени и тут же источал его обратно. Тот, что сидел перед стоящим был обычен. Я видел себя одновременно двумя парами глаз, но не со стороны. Два изображения накладывались друг на друга и при этом создавали одну сферическую панорамную картину. Мое сознание конфликтовало само с собой. Оно оказалось разделено, но оставалось единым.

Я вспомнил слова Элис о предназначении стереограммы: «Обрабатывая поступившую от зрительных органов визуальную информацию, головной мозг соединяет два плоских изображения в одно объемное. Для погружения Вам нужно будет проделать то же самое со своим сознанием». Теперь мое сознание собирало воедино два объемных изображения — и не было к этому готово. Появилась дезориентация, клаустрофобия и паника — неконтролируемые и всепоглощающие. Я чувствовал себя глупым, немощным, растерянным и ничтожным, и был таким на самом деле. Это помогло мне понять, что произошло. Вся моя сила, твердость, уверенность, рассудительность и собранность перестали быть частью меня. Все то, что двигало меня вперёд, преодолевало трудности и принимало решения покинуло меня — и стояло напротив меня. Я понял, что произошло, но не понял, почему. Должно быть, нечто схожее происходило и с Рондой — вымотанной бессонницей, одиночеством и самокопанием. Но она столкнулась с иными последствиями. По крайней мере, так думал Луи Бойл и, благодаря ему, все бюро «Антифиар». Но я не мог позволить себе сдаться. Не мог позволить всему тому, что боялось, переживало, печалилось и сомневалось взять верх. Все это сидело на стуле — бессильное и съёжившееся — напротив меня. Вспомнив о Ронде, я понял и то, почему произошло это разделение. Джуджион давал мне выбор. До этого момента я не пересекал точку невозврата. Теперь же я стоял на пороге и мог решить — вернуться в реальность, сообщив координатору, что погружение не удалось и тем самым признать поражение, или отречься от беспомощного жалкого существа, сидящего на стуле, развернуться и выйти через закрытую дверь, на которой висела стереограмма. Джуджион не давал мне шанса избавиться от всего, что присуще живому человеку и стать хладнокровной алгоритмичной машиной, работающей по сценарию «расчёт — действие». Он давал мне шанс победить самого жестокого и жуткого врага — самого себя. Давал шанс лишить мои недостатки существенной властности надо мной. Был ли у меня выбор? Мог ли я вернуться в прежнюю жизнь и снова взять в руки фотоаппарат, чтобы ублажать рутинные коммерческие потребности меркантильных заказчиков?

Я развернулся и вышел вон.