Гипотеза любви

Но нет, на самом деле это было довольно страшно. Да, Адам мог высказываться с обидной резкостью. Он бывал упрям, бесцеремонен и несговорчив. Он не отличался любезностью, но никогда не лукавил и не делал подлостей. Совсем наоборот: он всегда был честен до педантизма и требовал от других такой же дисциплинированности, какой явно требовал от себя. И хотя его подопечные часто жаловались на неделикатные комментарии и долгие часы работы в лаборатории, все они признавали, что доктор Карлсен был им замечательным наставником и при этом предоставлял достаточно свободы. Большинство его аспирантов защищались с несколькими публикациями и получали прекрасные должности в научных учреждениях.

— Ты же не знала.

— И все же я… — Оливия закусила губу, чувствуя себя виноватой и побежденной. Она страшно злилась на научрука Адама и на Тома Бентона: эти мужчины относились к науке как к личному игровому полю. И злилась на себя — за то, что не знала, что с этим делать.

— Почему никто на него не пожаловался?

Адам на мгновение прикрыл глаза.

— Потому что его выдвигали на Нобелевскую премию. Дважды. Потому что у него были могущественные друзья в высоких кругах, и мы считали, что нам никто не поверит. Он мог создавать и рушить карьеры. А мы чувствовали, что нет реально работающей системы, которая могла бы нас защитить.

Он уже не смотрел на нее, и было что-то горькое в очертании его подбородка. Мысль о том, что Адам Карлсен когда-то чувствовал себя беспомощным, казалась сюром. И все же его взгляд говорил совсем о другом.

— Мы были запуганы и, вероятно, где-то в глубине души убеждены, что сами на это подписались и заслуживаем такого обращения. Что мы неудачники, которые никогда ничего не добьются.

Сердце у Оливии сжималось от жалости к нему. От жалости к себе.

— Мне очень, очень жаль.

Адам снова покачал головой, и его лицо немного прояснилось.

— Когда научрук сказал мне, что я неудачник, я подумал, что он прав. Поэтому я был готов отказаться от единственной важной для меня вещи. А у Тома и Холдена, конечно, были свои проблемы с нашим руководителем. Как и у всех остальных. Но они помогли мне. Мой научрук всегда ухитрялся узнать, если у меня в проектах что-то шло не так, но Том часто выступал посредником между нами. Он часто принимал на себя удар. Том был любимцем нашего руководителя и много сделал для того, чтобы лаборатория не походила на зону боевых действий.

Оттого, что Адам говорил о Томе как о герое, у Оливии к горлу подкатывала тошнота, но она молчала. Это ее не касалось.

— А Холден… Холден выкрал мои заявки в юридический и сделал из них самолетики. На мои проблемы он смотрел с некоторого расстояния, поэтому и мне помог взглянуть на ситуацию объективно. И так же, с расстояния, я вижу то, что случилось сегодня с тобой. — Теперь его взгляд был прикован к ней. В нем сиял непонятный свет. — Ты не посредственность, Оливия. Тебя пригласили сделать доклад не потому, что ты якобы моя девушка. Подобное просто невозможно, так как тезисы на конференцию проходят слепое рецензирование. Я-то знаю, потому что участвовал в нем в прошлом году. Твоя работа чрезвычайно важна и выполнена тщательно и с блеском. — Он глубоко вздохнул. Его плечи поднялись и опустились в такт ударам ее сердца. — Хотел бы я, чтобы ты видела себя моими глазами.

Может, дело было в словах или в интонациях. А может, в том, как он только что рассказал ей о своих переживаниях, или в том, как чуть раньше он взял ее за руку, избавив от страданий. Ее рыцарь в черных доспехах. А может, дело было совсем в другом, может, этому суждено было случиться. В любом случае это не имело значения. Внезапно все это стало не важно — все эти «почему», «как», «после».

Оливию волновали только ее желания в настоящий момент, и этого казалось достаточно, чтобы все стало хорошо.

Все происходило так медленно: как она шагнула вперед, чтобы встать меж его коленями, как подняла руку к его лицу, как положила ладонь на его щеку. Достаточно медленно, чтобы он мог остановить ее, отстраниться, что-то сказать — и он этого не сделал. Он просто смотрел на нее снизу вверх своими ясными, светло-карими глазами, и сердце Оливии подпрыгнуло и сразу же успокоилось, когда он склонил голову и прижался к ее ладони.

Ее не удивила мягкость его кожи под вечерней щетиной, необыкновенное тепло его щеки. И когда она наклонилась — впервые оказавшись выше него, — очертания его губ под ее губами стали словно старая песня, знакомая и легкая. В конце концов, это не был первый их поцелуй. Хотя теперь он был иным. Спокойный, осторожный и драгоценный. Рука Адама легла на ее талию, он запрокинул подбородок и потянулся к ней, нетерпеливый и настойчивый, будто он об этом уже думал, будто и он тоже давно этого хотел. Это был не первый их поцелуй, но этот поцелуй впервые стал их общим, и Оливия наслаждалась им долгие мгновения. Ощущениями, запахом, близостью. Легкая заминка в дыхании Адама, прерывистые паузы, то, как их губы притирались друг к другу, прежде чем нашли верный угол и способ взаимодействия.