Гипсовый трубач, или конец фильма

Телом она, кстати, показалась ему гораздо умеренней и привлекательней подруги, а сокровенная выпушка была сведена у нее до узенькой полосочки, наподобие муравьиной тропки. Впрочем, это все, что успел рассмотреть на скаку ошарашенный Кокотов. От волнения он даже сначала не мог попасть к себе в номер — ключ в замочную скважину никак не вставлялся. Наконец, автор «Каньона измены» сумел-таки открыть дверь, ввалился в комнату, заперся изнутри и без сил упал на кровать. Когда грохот сердца немного стих и до сознания стали доходить иные звуки, бедный писатель услышал за стеной смех: там явно потешались над его нелепым, постыдным бегством. Он старательно законопатил уши специальными гуттаперчевыми заглушками, прихваченными с какого-то авиарейса, и постарался уснуть. Но долго еще ворочался, невольно воображая, что бы произошло, если б он не сбежал, а остался у Жарынина с этими двумя бухгалтершами…

Наконец Кокотов затих, и ему приснилось, как он, молодой, стройный, совершенно голый и готовый к немедленной любви, стоит почему-то в Третьяковской галерее, в зале Врубеля, напротив панно «Принцесса Грёза». Стоит, окруженный толпой изумленных экскурсантов… Некоторое время они с интересом смотрят на этот вызывающий натурализм, характерный более для выставок актуального искусства, нежели для классического шедеврохранилища, обмениваются впечатлениями, даже хихикают. Но тут вдруг страшно возбуждается старенькая экскурсоводша, одетая в какую-то пестрядь, явно купленную в прикладной секции художественного салона еще при советской власти. Она возмущается и орет внезапным басом, стуча от негодования сухим кулачком по стене с такой нечеловеческой силой, что картины подпрыгивают, раскачиваются и бьются золочеными рамами друг о друга: бум, бум, бум!

21. Ошибка Пат Сэлендж

Кокотов проснулся. Прямо перед ним, на стуле, лежали его ручные часы, похожие на уползающую садовую улитку, которая вместо обычной витой раковины тащит на себе почему-то римский циферблат.

«Бог ты мой! Начало одиннадцатого!» — изумился он и тут же услышал доносившиеся из прихожей мощные удары: бум, бум, бум!

Обжигаясь пятками о холодный пол, он вскочил с постели, рванул в прихожую и отпер дверь. На пороге стоял Жарынин, омерзительно бодрый и отвратительно довольный жизнью. В его насмешливых глазах не было даже и тени смущения по поводу давешнего декаданса. Напротив, он смотрел на писателя строго, так, словно тот бежал вечор не от фривольных бухгалтерш, не от свального греха, а от выполнения своих непосредственных соавторских обязанностей.

— Мы проспали завтрак! — сурово сообщил он и приказал: — Одевайтесь! Может, что-то еще и осталось.

— Сейчас, — отозвался Кокотов и метнулся, конфузясь, в комнату.

После вчерашнего ему было неловко стоять перед Жарыниным в длинных полосатых трусах и застиранной майке с трудно читаемой надписью: «VIII региональная научно-практическая конференция учителей-методистов».

— Экий вы, однако! — с досадой молвил тот и отвернулся, словно поняв трепетную душу Андрея Львовича. — Жду вас в оранжерее.

…Пищеблок был пуст, лишь официантки, гулко стуча тарелками и противно скрежеща вилками, собирали со столов грязную посуду и тележками свозили ее на мойку. Из насельников оставался только некогда знаменитый тенор Угаров, неподвижно уткнувшийся лицом в стол. Жарынин со скорбной вопросительностью посмотрел на монументальную Евгению Ивановну, стоявшую в дверях своей стеклянной кабинки.

— Мы тоже сначала подумали! — добродушно сообщила она. — Слава богу, просто уснул. Старенький… Идите — там накрыто.

— Спасибо!

— Это даже хорошо, что вы опоздали, — вдогонку добавила она. — Жуков-то-Хаит совсем озверел. Наверное, скоро перекоробится…

Стол уже убрали, оставив припозднившимся соавторам две тарелки отвердевшей каши и два располовиненных яйца, облагороженных каплями майонеза. Яйца были такие мелкие, словно снесла их не курица, а голубица. Зато Ян Казимирович сердечно позаботился о младших коллегах, гостеприимно оставив открытой банку с морской капустой.

— Смотрите! — удивился Кокотов.

На том месте, где обычно сидел Жуков-Хаит, обнаружились слова, написанные, точнее сказать, насыпанные хлебными крошками:

РОССИЯ, РУСЬ, ХРАНИ СЕБЯ, ХРА Видимо, для окончания замысла не хватило расходных материалов. И точно: хлебница оказалась пуста.

— Татьяна! — гаркнул Жарынин.

Все официантки мгновенно оглянулись на него, словно их тоже звали Татьянами, но потом, спохватившись, вновь занялись грязной посудой. Вскоре появилась и Татьяна, неся на подносе хлеб и две порции бигоса: в тушеной капусте едва различались несколько кусочков колбасы воспаленно красного цвета.

— Видели, что вытворяет? — Она кивнула на артефакт. — Специально не убирала, чтоб вы убедились!

— Обострение? — скорбно спросил Жарынин.

— Жуть! Скоро перекоробится… — кивнула Татьяна, смахнула крошки полотенцем в передничек и ушла.

— Что значит «перекоробится»? — глядя ей вслед, поинтересовался Кокотов.

— Сами увидите.

— Вы мне обещали рассказать про Жукова-Хаита!