Гипсовый трубач, или конец фильма

— А то, что наш Лева со своей неопытной страстью для нее, возможно, — единственный шанс вернуться к нормальной жизни, снова соединить в гармонии порывы тела и души…

— Можно подумать, это кому-то когда-то удавалось! — горько усмехнулся режиссер.

— Вам не нравится то, что я говорю?

— Нет, мне как раз нравится! Искусство, как заметил Сен-Жон Перс, — это придуманная правда. Итак, у наших героев назревает что-то серьезное. И Тая нарочно томительно длит допостельный период их отношений. Ох, как они это умеют! Как умеют! Она искренне хочет снова стать той чистой, допорочной девушкой, какой была когдато. Она надеется. По вечерам, после отбоя, они встречаются в зарослях сирени, возле старенького гипсового трубача, и нежно, почти невинно целуются. Вы довольны?

— Доволен.

— Ах, эта летняя нежность! Она дает ему покурить травку. В первый раз. Представляете? Как я это сниму, как сниму: падающее звездное небо, кружащаяся каруселью сирень, оживающий гипсовый мальчик, смеющееся лицо Таи… Тысячи лиц! А может, назовем ее Никой?

— Нет!

— Что — нет?

— Никакой травки. Мы же решили: она хочет с помощью Левы стать другой. Совсем другой. Неужели не понятно?! — возмутился Кокотов.

— Да, пожалуй… Вернувшись со свидания в свою мансарду…

— Почему в мансарду? — вздрогнул прозаик.

— А где еще должна жить художница? Конечно, в мансарде. Вернувшись, она ложится в кровать и вспоминает себя девочкой, доброй и чистой. Засыпает и видит сон. Ей лет десять. С папкой для рисования и коробкой карандашей она входит в совершенно пустой музей. Длинная галерея. Тая медленно идет, с детским изумлением разглядывая мраморную наготу богов и богинь. И вдруг впереди, в нише, где должен стоять Аполлон, она видит… Кого?

— Не знаю…

— Эх, вы! Она видит нашего гипсового трубача! Понимаете? Как, а? Хорошо?

— Хорошо, — кивнул Кокотов.

— Она бросается к нему. И тут происходит невообразимое. Буквально на наших глазах, приближаясь к трубачу, Тая превращается из девочки в девушку. Ах, как я это сниму! Шаг — и ей уже двенадцать. Еще шаг — четырнадцать. Третий шаг — шестнадцать… Вообразили?

— Угу, — кивнул автор, полуприкрыв глаза и представив себе, как Наталья Павловна превращается из девочки в женщину.

— Но и это еще не все! — жутким голосом, словно рассказывая байку из склепа, продолжил Жарынин. — Мраморные фигуры в галерее тоже преображаются: боги — в корявых мужиков с вздыбленными фаллосами, а богини в бесстыдно вожделеющих шлюх с отвисшими грудями… И вся эта кошмарилья тянется к нашей Тае похотливыми руками, всеми силами стараясь не пустить ее к гипсовому трубачу, который, в свою очередь, превращается в…

— Леву! — воскликнул писатель.

— Правильно!

— Ну это прямо фрейдизм какой-то!

— Разумеется! Без фрейдизма и еврейской судьбы нынче в искусстве делать нечего!

— А Лева у нас разве еврей? — удивился Кокотов.

— Это надо обдумать. Итак, повзрослевшая на бегу Тая достигает Левы, но едва они протягивают друг к другу руки, раздается…

— Крик петуха! — хихикнул автор романа «Астральный альков».

— А вот и нет! Звук утреннего горна. Помните? Та-та, та-та, та-та…

— Еще бы! — заулыбался Андрей Львович и пропел на мотив пионерской побудки:

Вставай-вставай, дружок!
С постели на горшок.
Вставай-вставай!
Порточки надевай!

— Вот именно! И волшебство заканчивается. Монстры снова становятся музейными статуями. Лева - гипсовым трубачом в нише. И только Тая остается взрослой. С тем и просыпается. Сколько, кстати, ей тогда было?

— Лет двадцать пять…

— И вот она, двадцатипятилетняя, пробуждается, потягивается так, что сквозь сорочку видны крупные соски. Нет, лучше пусть спит голая! Как вы думаете?

— Мне все равно! — буркнул Кокотов, странно глянув на соавтора.

— Она потягивается, встает, озаряется молодой утренней улыбкой. Свежее утро. Горн зовет на зарядку. На подоконнике — букет сирени от Левы.

— Она живет в мансарде — и, значит, окна выходят на крышу.

— Уели! Хорошо — букет лежит на пороге. Вместо того, чтобы мелко придираться, сами придумали бы хоть чтонибудь, соавтор! Ну? Что дальше?

— Дальше?

— Да, дальше!

— Не знаю…

— Кокотов, вы будете работать или паразитировать на моем таланте?

— Я… Паразитировать? — От возмущения писатель окончательно стряхнул с себя унылое оцепенение, охватившее его после письма Натальи Павловны. — Хорошо! Допустим, однажды Тая не приходит на свидание к гипсовому трубачу.

— Почему?

— К ней приехали.

— Кто?

— Друзья.

— Отлично! К ней приехали друзья-хиппи. От кого он это узнает? — строго спросил Жарынин.

— А это важно?

— Конечно!

— Ну, не знаю… От пионера, допустим.

— Лучше — от пионерки. Она тайно влюблена в своего вожатого. Такое могло быть?

— Вряд ли… — засомневался Кокотов. — Знаете, все-таки педагогическая этика…

— Да не в вас, успокойтесь, она влюблена, а в нашего Леву.

— Теоретически, конечно, могло. Когда я преподавал в школе, в меня была влюблена девятиклассница Галахова.

— Если бы Набоков рассуждал теоретически, он бы не спер «Лолиту» и не прославился бы на весь мир!

— А разве Набоков спер «Лолиту»? — оторопел писатель.