Гипсовый трубач, или конец фильма

— Потому что всё решили свалить на нее, дурочку. Кто же тронет генеральского сынка? Таю ведут, а за ней гурьбой бегут ничего не понимающие пионеры — с кисточками, красками, картонками и просят: «Таисия Николаевна, вы обещали посмотреть мой рисунок! Таисия Николаевна…» Нет, это — плохо…

— Почему? По-моему, хорошо.

— Плохо. Краски, кисточки… Не работает! Кем она еще может быть?

— Ну не знаю… — заколебался Кокотов. — А что если нам сделать ее танцовщицей? Она вполне может руководить кружком современных танцев!

— Потрясающе! Ее выводят в черном обтягивающем трико, в воздушном парео, грациозную, растерянную, беззащитную… Отлично! А в самом начале Лева влюбляется в нее, когда впервые видит, как она танцует. Согласны?

— Абсолютно.

— Дети ее обожают. Таю арестовывают прямо во время репетиций, она ставит детский балет… Какой?

— «Белоснежка и семь гномов».

— Восторг! Девочки и мальчики, одетые гномами, бегут за ней на пуантах, в своих крошечных пачках, теребят накладные белые бородки и жалобно зовут: «Таисия Петровна, Таисия Петровна…»

— Николаевна.

— Не важно. Когда ее увозят — все плачут. А Тая, перед тем как сесть в машину, смотрит на Леву такими глазами, такими… Это взгляд, который на смертном одре вспоминать будешь!

— А Стасик? — спросил Кокотов.

— Что — Стасик?

— Он ведь понимает, что все случилось из-за его письма. Хотел убрать соперника, а погубил любимую женщину. Давайте он с собой что-нибудь сделает!

— Ну, конечно! Выпьет литр проявителя.

— Я серьезно!

— А если серьезно, то он подойдет к Леве и при всех даст ему пощечину!

— Он?!

— Да, он!

— Но он же сам…

— А вы что, никогда не видели негодяя, который бьет по лицу хорошего, но оступившегося человека?

— Видел…

— То-то! Теперь мне нужна концовка.

— Может, оставить все как в рассказе? — робко предложил автор. — Лева через много лет приезжает в лагерь, ходит, вспоминает, сидит возле гипсового трубача…

— Отлично! Вижу! По загородному шоссе мчится кортеж. В «мерсе» сидит постаревший Лева в отличной «тройке». Костюм возьмем под рекламный титр у «Хьюго Босса», заодно и сами оденемся. Мне, коллега, не нравится ваш гардероб. Вы на фестиваль в чем собираетесь ехать?

— На какой фестиваль? — Андрей Львович от неожиданности на миг утратил дыхание.

— Канны, конечно, не обещаю, а Венеция и Берлин — без вопросов! Думайте, кто теперь наш Лева? Куда едет? И почему оказывается в лагере? Думайте!

— Он политик. Крупный. Депутат! — выпалил Кокотов, вдохновленный Венецией, куда давно мечтал попасть. — Лева едет на встречу с избирателями. Они торопятся, опаздывают. Мимо проскальзывают окрестности.

И вдруг он замечает почти разрушенный указатель — «п/л "Березка"». Срочно приказывает остановиться. Они сворачивают на старую, узкую, выщербленную дорогу и вскоре въезжают на территорию лагеря… Пустыня, разруха, выбитые рамы. Окрестные жители давно растащили все что можно…

— Не надо подробностей! Это все есть у вас в рассказе. Особенно хорошо про Марата Казея, от которого остались только пионерский галстук и глаза… Дальше!

— Лева находит гипсового трубача. Точнее, то, что от него осталось…

— Правильно. И плачет. И пошел титр: «Конец фильма».

— Почему плачет?

— А вы бы не заплакали?

— А если не так? — Писатель ощутил мурашки вдохновенья, разбежавшиеся по коже.

— А как?

— Наш фильм начинается с того, что Лева выступает перед избирателями. Он кандидат. Говорит красиво. Видно, что не новичок. Вокруг него челядь: секретарши, помощники, пиарщики… Все они его торопят: скорее, скорее, еще два выступления! Вот они мчатся на новую встречу по загородному шоссе. И вдруг…

— А что? — кивнул Жарынин, раскуривая новую трубку и глядя на соавтора с отеческой теплотой. — Неплохо! Узнав места своей юности, Лева велит остановиться. Выходит. Бредет по уничтоженному пионерскому лагерю. И в эту разруху сначала врываются детские голоса, звуки горна, потом проявляются какие-то тени. Так бывает, когда антенна телевизора плохо настроена, и картинка одного канала накладывается на другой. И вот постепенно из хаоса теней и звуков возникает, восстанавливается тот, давно уже не существующий мир. С возвращения Левы в прошлое и начинается наша история. Концовку сделаем так же: слышатся голоса, мелькают силуэты — в прошлое врывается настоящее. Это помощники ищут, кличут хозяина. Они опаздывают на встречу с избирателями. Лева возвращается к «мерсу», последний раз оглядывается на лагерь и встречает взгляд Таи, которую ведут к черной «волге» в наручниках… И все: конец фильма. Класс! Сегодня мы оба гении!

— Класс! — кивнул Кокотов.

— Может, и в Канны получится. Ну вот, а вы, Андрей Львович, боялись! — Режиссер посмотрел на часы. — За один вечер мы с вами придумали целое кино! Завтра начнем писать поэпизодный план. За это надо выпить!

Он встал, вынул из холодильника перцовку, разлил по рюмкам. Потом извлек из трости клинок и настрогал соленый огурчик.

— За Синемопу!

— За Синемопу!

Передышав выпитое, Дмитрий Антонович спросил:

— Послушайте, коллега, а может, нам всю эту историю вообще в сталинские времена перенести?

— Зачем? — обомлел автор.