Гитлер и Габсбурги

В один из пивных залов Мюнхена, на собрание крошечной Немецкой рабочей партии Германии, Гитлера отправили с указаниями: держаться как можно неприметнее, одеться в гражданское, обратить внимание на любую революционную пропаганду и незаметно исчезнуть. Он повел себя совершенно иначе. Его разъярил какой-то высоколобый профессор, ратовавший за союз немецкой Баварии и Австрии. Гитлер буквально взорвался: он атаковал словами, высмеивал, издевался, унижал оратора и заставил-таки его замолчать. Бывал он и в других местах, где проводились партийные собрания, в том числе и в огромном Хофбройхаусе. Там он произнес пламенную речь перед более чем сотней внимательных слушателей. В секретном полицейском отчете особо отметили его «выдающиеся ораторские способности»[445].

Такая реакция стала настоящим сюрпризом для Гитлера[446]. Через три дня он официально вступил в эту маленькую партию, ставшую своеобразным политическим клапаном для его ярости, расизма, ораторских навыков[447]. Потом он писал, что с 1919 по 1923 год он ни о чем, кроме революции, не думал[448].

Адольф Гитлер был уверен, что партия пригодится для возрождения Германии и ее сплочения против политических и военных недругов[449]. Вскоре она стала называться Национал-социалистической рабочей партией Германии, а Гитлер заделался там главным оратором и 24 февраля 1920 г. в Хофбройхаусе представил ее политическую платформу. Ему с восторгом внимали две тысячи человек. Любой из живших в Вене в одно время с Гитлером без труда узнал бы его излюбленные темы. Но он буквально воспламенился, когда заговорил об объединенной Германии, апеллируя к скрытым страхам, предубеждениям и стремлениям своих слушателей. Гитлер призывал вместе с ним идти к великой Германии, чьими гражданами могут стать только люди немецкой крови[450].

Гитлер и не думал скрывать свой ярый антисемитизм, несмотря на то что евреями были его друзья в венском мужском общежитии, командир, наградивший его Железным крестом, врач, который ходил за его умиравшей матерью[451]. И в конце концов он обрел благодарную аудиторию. В марте, демобилизовавшись из армии, он с головой ушел в работу в партии, которая стала широко известна под названием нацистской. В то время почти никто в Германии и уж точно никто в Англии и слыхом не слыхивал об Адольфе Гитлере.

Но об осиротевших детях Франца-Фердинанда слышали точно.

Герцога Портлендского (Уильяма Кавендиша Бентинка) не оставила равнодушным весть об их изгнании из Конопиште. Сначала он думал, что это всего лишь бюрократическая ошибка, но в то же время опасался, не отомстили ли Габсбургам таким образом. Герцог Портлендский написал чехословацкому президенту Масарику: «Прямой секвестр дома и поместья в Конопиште был незаконен ввиду морганатического брака эрцгерцога»[452]. Президент ответил лично: «Собственность, о которой идет речь, была отобрана для предотвращения ущерба, который могут принести жители окружающей местности… по миновании опасности дети эрцгерцога смогут возобновить владение домом и тем, что в нем находится… поместье же будет приобретено государством с выгодой для детей»[453].

Письмо Масарика посулило сиротам зыбкую надежду, но в последние дни жизни Гогенбергов в Конопиште произошло нечто более определенное и радостное. София и Ностиц-Ринек вступили в переписку и так, по переписке, влюбились друг в друга[454].

Через полтора года после изгнания София, Макс и Эрнст вернулись в Чехословакию, но не к себе домой. В 1920 г. в Квассице, поместье дяди Туна, отпраздновали свадьбу Софии и Фрица. Они с мужем стали владельцами большого особняка в Праге, загородных поместий и домов. Максимилиану и Эрнсту было разрешено присутствовать на церемонии, но потом они должны были немедленно уехать из страны. Новобрачная осталась в Чехословакии и начала новую, семейную жизнь[455].

До свадьбы Софии с тетей Генриеттой разрешили съездить в Конопиште, где они надеялись найти какие-нибудь материнские платья, чтобы принарядить Софию на торжество. Возвращение оказалось болезненным. Прежние слуги все так же работали в поместье и встретили их очень тепло, а вот суровые охранники не спускали с них глаз. Софии не разрешили даже потрогать ни одну вещь ее родителей. Сокровищ семьи больше не было на своих местах. Кое-что вообще пропало[456]. И за Софией, и за теткой бдительно следили, но по наспех нацарапанным запискам и перешептыванию с бывшим поваром она поняла, что семейство президента Масарика орудовало в их доме, как на складе. Его жена, урожденная американка, разгуливала по парку в шубе герцогини Гогенберг. Его дочь позаимствовала седло и аксессуары для верховой езды, принадлежавшие Софии. Это было последнее, что подарили ей родители. Единственная дочь Франца-Фердинанда увозила из дома своего детства только пару собственных туфель, немного белья, но ни одной материнской вещи[457].