Гитлер и Габсбурги

Через четыре месяца, 1 сентября 1939 г., Германия напала на Польшу, а Британия и Франция объявили войну Третьему рейху. Как только Гитлер осознал, что началась Вторая мировая война[763], то, к удивлению подчиненных, впал в несвойственное ему спокойствие. Долгое гнетущее молчание действовало на нервы всем присутствовавшим. Прервав его, Гитлер обернулся к своему министру иностранных дел Иоахиму Риббентропу и спросил: «И что теперь?»[764]

17. Одиннадцатая заповедь

Все бледные кони Апокалипсиса пронеслись через мою жизнь – революция и голод, инфляция и террор, эпидемии и эмиграция.

Стефан Цвейг

Уповай на Бога. Но даже не пытайся понять Его.

Эрцгерцогиня Мария-Тереза Габсбург

В тот месяц, когда началась Вторая мировая война, Макса и Эрнста Гогенбергов вместе с почти тысячей заключенных перевели в концентрационный лагерь Флоссенбюрг в горах Баварии. Дахау временно понадобился для обучения военных. Флоссенбюрг построили чуть ли не напротив Фалькенау, одного из судетских поместий Фрица; их разделял только горный перевал. В лагере содержались уголовники со стажем, и они очень негостеприимно встретили политических заключенных, коммунистов, гомосексуалов, Свидетелей Иеговы и других «противников режима», доставленных из Дахау[765].

Узники Флоссенбюрга работали или на соседнем авиастроительном заводе, или в глубоких гранитных каменоломнях. Для гигантских строительных проектов Гитлера постоянно требовались камень и кирпич. Эрнст и Макс и здесь чистили нужники, но теперь уже без черпака и тележки. Отходы человеческой жизнедеятельности из переполненных уборных они выгребали голыми руками[766]. Сыновей Франца-Фердинанда старались унизить особенно изощренно.

В том году холода наступили рано, с ледяными дождями, обильными снегопадами и температурой порой до минус сорока. Зима 1940 г. стала самой холодной и длинной в истории Европы. Во Флоссенбюрге вспыхнула эпидемия дизентерии и брюшного тифа. Зараза распространялась так быстро, что охранников вывели за колючую проволоку, на внешний периметр. Там они грелись у костров и ждали, когда внутри все перемрут[767].

Эрнст, Макс и политический заключенный из Вены по имени Фридрих Митмайер, семидесяти одного года, ходили за больными и умиравшими. В лагере почти не осталось ни еды, ни медикаментов. Пережженный древесный уголь использовался для обеззараживания. Тем, кто от слабости не мог питаться сам, вливали в рот отвар мерзлой травы, по ложке за раз. Мертвых хоронили в братских могилах, выкопанных огородными вилами. Когда весной охранники снова вошли в лагерь, то с отвращением обнаружили там живых. Счет смертям шел на тысячи; но и газеты, и журнал Time сообщали о кончине лишь одного заключенного – принца Эрнста Гогенберга.

А Эрнст был жив, вот только его семья несколько месяцев не знала об этом[768].

Горстка политических заключенных, выживших во Флоссенбюрге, вернулась в Дахау. К удивлению Макса, ему приказали написать автобиографию. Он вообразил, что скоро его ждет суд, а значит, такой документ может сильно навредить. Ни один заключенный в Дахау не делал ничего подобного. После целого дня изнурительной работы, почти без света, в окружении спавших сокамерников он тщательно воссоздавал свою жизнь на бумаге[769].

Взвешивая и подбирая каждое слово, он с умением юриста покрывал страницу за страницей в общем точными, но самыми общими сведениями, следя, чтобы они ни в коем случае не сослужили ему дурную службу. Это походило на обдуманный шахматный поединок, своего рода забаву, игру ума. Он писал, как ездил в Германию, как видел там упитанный, здоровый скот, фермы, содержавшиеся в образцовом порядке, вежливых людей, чистые улицы. Все было или хорошо, или очень хорошо. О политике не говорилось ни слова, о чем-либо мало-мальски важном даже не упоминалось. Автобиография стала актом его пассивного мятежа. Он решил доконать своих мучителей смертельной скукой[770].

Наконец стерильно чистое жизнеописание было окончено, и через некоторое время его автора вызвали к коменданту лагеря. Там Макс узнал, что если не подпишет документ о неразглашении всего, что он видел, слышал и перенес в Дахау и Флоссенбюрге, то проведет всю оставшуюся жизнь под домашним арестом в Артштеттене. Эрнст оставался в Дахау[771].

Нацисты не могли выдумать более иезуитской манипуляции. Оставить младшего брата в лагере было хуже, чем получить смертный приговор. Макс знал, что без Эрнста не пережил бы своих мучений[772]. Правда, брат уверял, что его тоже скоро выпустят, но в это верилось с трудом. Его содержали как террориста, и этот ярлык делал свое черное дело. Эрнст как бы перестал существовать.