Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944

Рейхенау и рейхсвер не только были шокированы злодеяниями CA, но и все чаще тревожились по поводу намерений Рема влить их в армию, а сам он при этом станет министром обороны. Не производили на него впечатления и военные потенциальные возможности CA. Кто-то сравнил было их с рекрутами – борцами за свободу 1813 года против Наполеона. Это вызвало у Рейхенау презрительную насмешку. «Уверяю вас, что битвы под Лейпцигом и Ватерлоо были выиграны регулярной прусской пехотой», – оборвал он. Мне это показалось очень полезным аргументом, на котором можно было сыграть, и я всегда снабжал Рейхенау информацией изнутри партии, на которую армия зачастую могла реагировать с некоторым успехом. В ответ на это он передавал мне свои доклады на случай, если у меня будет возможность поработать с Гитлером. Я был все же ближе к нему, чем кто-либо из них, хотя Гитлер с раздражением обнаружил, что я так хорошо знаю этого генерала. «В Ганфштенгле самое невероятное то, что у него друзья и связи, похоже, есть повсюду», – пожаловался он как-то в моем присутствии. Будучи человеком из ниоткуда, это было нечто такое, чего он не мог постичь. Еще пример такого же рода связан со случаем, когда мы все посещали открытие мемориала в Танненберге в Восточной Пруссии вместе с Гинденбургом. Старик мне виделся очень культурным человеком, и он говорил своим низким басом о моем кузене с той же фамилией, которого он знал в Потсдаме как офицера гвардейского гренадерского полка. Мы стояли, в течение нескольких минут прослеживая генеалогию, что вызвало крайнее бешенство и ревность гитлеровского окружения.

Еще одной выдающейся личностью был Нейрат, отвечавший на мою доверительность своим покровительством. Он взял меня с собой на Лондонскую экономическую конференцию летом 1933 года и помогал мне с валютой через МИД еще несколько раз, когда я ездил в Англию. Надо сказать, что поездки осуществлялись целиком за мой счет. Я хотел дать Гитлеру истинную картину бытовавшего там мнения и представить аргументы, которые, по крайней мере, могли бы пробудить осторожность во внешней политике. Я даже пробовал убедить его организовать обмен визитами между главами государств. Все, что угодно, думал я, чтобы вытащить его и попробовать нормализовать его точку зрения. Единственным непосредственным результатом оказалось то, что Геринг стал претендовать на роль первого приглашенного. Он полагал, что, если бы его принял король, он мог бы получить британскую награду, чтобы прибавить ее к своей коллекции.

Нет необходимости подчеркивать, что значительные группы за рубежом, а также и внутри Германии, смотрели в то время на Гитлера с определенной благожелательностью. Даже Ллойд Джордж, у которого я бывал, не стал исключением. Он дал мне свою фотографию с личной подписью на обратной стороне: «Канцлеру Гитлеру в знак восхищения его мужеством, целеустремленностью и руководством». Было полно людей, готовых признать новую власть, которая возникла в Германии. Во время одной из поездок в Берхтесгаден в конце лета мне было поручено развлечь сэра Джона Сиддли, промышленника, и его жену. До сего дня храню воспоминания о том, как он и Геринг сидели на балконе, рассматривая большие фотографии и чертежи британских военных самолетов, которые, как предполагалось, Германия купит. И все, должен сказать, в прямом противоречии с условиями Версальского договора.

Во время того же самого визита – я думаю, это было, когда я намеревался получить у Гитлера добро на мою книгу карикатур, – я увидел еще один пример удовольствия, с которым партийные лидеры, похоже, воспринимали жестокость, с которой они отправляли властные полномочия. Я захватил с собой Эгона, к тому времени воспитанного мальчика двенадцати лет, и, играя в кустах, он оказался позади и вблизи разговаривавших Гитлера и Геринга. «Мой фюрер, – говорил Геринг, – мне только что пришлось подписать двадцать два смертных приговора для вашего утверждения». Они были очень довольны собой, потирая руки, как рассказал мне Эгон. Очевидно, это все стало обыденным делом, и никакой пощады не давалось.

Если бы я нуждался в каких-то дальнейших свидетельствах того, куда были направлены их мысли, то разговора между Гитлером и Геббельсом, который я услышал через открытую дверь гостиной в канцелярии, было вполне достаточно. «Пока старик [Гинденбург] жив, – донесся голос Гитлера, – существуют две вещи, которых я не могу касаться: армия и министерство иностранных дел». Геббельс не преминул подлить масла в огонь: «А что касается этой потсдамской своры, мой фюрер, для них существует только один способ – выстроить их вдоль стенки и скосить из пулеметов». И тут, естественно, я направился прямо к Рейхенау и рассказал ему эту историю.