Гюго

«Да, завтра двадцать пятого июня. В год пятьдесят седьмой семнадцатого века…» — так начинается драма «Кромвель». Это совсем не похоже на велеречивые тирады подражателей Расина. Драма еще не напечатана, но в парижских салонах уже пародируют ее, острят по поводу необычного вступления.

В «Кромвеле» воплощены многие романтические принципы, за которые борется Гюго. Здесь он еще более решительно разрывает с прежними роялистскими убеждениями. Но пьеса слишком длинна, трудна для постановки, получилась драма для чтения, а не для сцены. Гюго решил издать ее, не переделывая, вместе с большим предисловием.

Этому предисловию автор придает особое значение. Оно должно стать манифестом романтического искусства, Гюго обещал прочитать его друзьям. Слух об этом разнесся в кругах литераторов и артистов. Многие хотят присутствовать на чтении. Оно состоится в Арсенале у Нодье. Здесь и собираются в осенний вечер 1827 года поэты и драматурги, художники и артисты, журналисты и критики — пестрая армия французских романтиков.

Гюго чувствует себя как полководец перед битвой. Только бледность выдает его волнение, внешне он совершенно спокоен. Одет он подчеркнуто просто: наглухо застегнутый черный редингот, узкая полоска белого воротничка у шеи; жесты скупые и энергичные. Никакой эксцентричности, никакого «неистовства» ни в одежде, ни в манерах, ни в тоне. Но то, что он читает своим мерным звучным голосом, вызовет неистовый взрыв страстей: энтузиазм в стане друзей, бешенство в лагере противников.

Со страстью и блеском поэт развертывает программу романтического искусства; по всем линиям дает бой защитникам старины. Он бросает широкий взгляд на историю развития литературы.

Главным жанром современности он провозглашает драму. Вершина драмы — Шекспир. «Богом театра» называет его автор предисловия.

«Драме остается сделать лишь один шаг, чтобы порвать всю паутину схоластики, которой армия лилипутов хотела связать ее во время сна», — заявляет Гюго. Чтобы приблизиться к жизненной реальности, драма должна соединить в себе возвышенное и смешное.

Особое значение придает Гюго контрастам и гротеску, сгущенному, преувеличенному до пределов фантастики изображению чудовищного и смешного.

«…гротеск составляет одну из величайших красот драмы… Он вносит в трагедию то смех, то ужас. Он заставляет Ромео встретиться с аптекарем, Макбета с тремя ведьмами, Гамлета с могильщиками…»

Автор предисловия идет в сокрушительную атаку на устаревшие схоластические правила единства времени и места в драме.

«В самом деле, что может быть более неправдоподобного и более нелепого, чем этот вестибюль, этот перистиль[2], эта прихожая — традиционное помещение, где благосклонно развертывают свое действие наши трагедии, куда неизвестно почему являются заговорщики, чтобы произносить речи против тирана, тиран, чтобы произносить речи против заговорщиков, поочередно, будто сговорившись заранее…

Единство времени не более обоснованно, чем единство места. Действие, искусственно ограниченное двадцатью четырьмя часами, столь же нелепо, как и действие, ограниченное прихожей… Мерить все единой мерой! Смешон был бы сапожник, который захотел надевать один и тот же башмак на любую ногу…»

«Итак, скажем смело: время настало! И странно было бы, если бы в нашу эпоху, когда свобода проникает всюду, подобно свету, она не проникла бы в область, которая по природе своей свободнее всего на свете, — в область мысли. Ударим молотом по теориям, поэтикам и системам. Собьем старую штукатурку, скрывающую фасад искусства! Нет ни правил, ни образцов, или вернее: нет иных правил, кроме общих законов природы, господствующих над всем искусством, и частных законов для каждого произведения, вытекающих из требований, присущих каждому сюжету…»

«Поэт должен остерегаться прямого подражания кому-либо… Паразит гиганта всегда останется карликом. Итак, природа! Природа и истина! Новое направление, нисколько не нарушая искусства, хочет лишь построить его заново, более прочно и на лучшем основании…»

Гюго обосновывает необходимость реформы литературного языка:

«Человеческий ум всегда движется вперед, он постоянно изменяется, а вместе с ним изменяется и язык. Таков порядок вещей. Когда изменяется тело, может ли не измениться одежда? Французский язык девятнадцатого века не может быть французским языком восемнадцатого века, а этот последний не есть язык семнадцатого века… Тщетно наши литературные Иисусы Навины повелевают языку остановиться; в наши дни ни языки, ни солнце уже не останавливаются…

В настоящее время существует литературный старый режим, так же как политический старый режим. Прошлый век почти во всем еще тяготеет над новым. Особенно это сказывается в области критики…

Но близок час, когда новая критика, опирающаяся на широкую, прочную и глубокую основу, восторжествует…».

Гюго широко иллюстрирует свои мысли примерами, но не ссылается на авторитеты, не приводит цитат. «Он предпочитает доводы авторитетам. Он всегда больше любил оружие, чем гербы». Этими словами заканчивается предисловие к «Кромвелю».