Гюнтер Грасс

Хотя еще при Гриммах ощущается нечто тревожное, какой-то диссонанс, который спустя столетие заставит задуматься: а уместна ли эта формула в известный период XX века, когда мир содрогнулся перед лицом нацистских преступлений? Неужели такое возможно в «стране поэтов и мыслителей»?! А тогда, при Гриммах, некто Виганд, защищая от критики работу братьев над словарем, видит главный порок одного из критиков в том, что у него в жилах «нет ни грана немецкой крови» — сплошь еврейская. Якобу Гримму такая защита не очень по душе. Но и высказываться ему тоже не по нраву. Он вообще «против политики». Зато Гюнтеру Грассу это не просто небезразлично, а очень важно, и негативный смысл его высказываний по этому поводу вполне очевиден. В своей книге он не раз вернется к этой теме.

Но главное, конечно, другое: Грасс снова и снова подчеркивает, что через «языковые мостики» он и братья Гримм тесно связаны, пропасть лет не разделяет их. Вот почему он всё время воспроизводит воображаемые встречи с братьями, в том числе уже упомянутое заседание в Прусской академии наук, где Якоб произносит совсем не лингвистическую, а скорее жизненно-бытовую, берущую за душу речь о старости, ее бесчисленных тяготах и редких радостях. Духовное соприкосновение автора книги и ее героев выливается в почти осязаемое, реальное. Разделенные полутора столетиями, они предстают как сограждане, современники и единомышленники.

Братья живут «по совести» и потому оказываются нередко в эпицентре конфликтов. Эта жизнь «не по лжи» представляется Грассу достойной подражания. Он вспоминает эпизоды своей юности, когда жить по совести было невозможно. Он, как и подавляющее большинство сверстников, не очень-то задумывался над этим, а позднее не уставал корить себя, что в свое время «не задавал вопросов». Вспоминает он и страницы своей зрелой жизни, например участие в предвыборных кампаниях в поддержку Вилли Брандта, и более поздние эпизоды, в частности падение Берлинской стены, начавшееся объединение Германии, о котором он мечтал, но которое тем не менее оставило у него горький осадок. И всякий раз он мысленно обращается к братьям Гримм и как бы ищет у них моральную поддержку.

В отличие от Грасса, вложившего в политическую и публицистическую деятельность немало душевных сил, Якобу Гримму «всякая политика кажется отвратительной на вкус». Он ведет себя как гражданин, но не хочет быть ни «либералом» (хотя, по существу, оба брата были именно либералами), ни «конституционалистом», не желает быть ни «за», ни «против», не намерен принадлежать ни к какой партии. Его стихия — это слова, словоупотребление великих поэтов. Старые слова он именует «языковыми памятниками». Его главный долг, если можно так выразиться, лексико-грамматический, филологический. Вот почему сделанное Гриммам предложение создать словарь Грасс считает «звездным часом книгоиздания».

Грасс и собственное творчество ставит в некую опосредованную связь с творениями братьев Гримм. Он вспоминает романтиков Ахима фон Арнима и Клеменса Брентано с их «Волшебным рогом мальчика», сборником старинных народных песен, над которым потрудились и Гриммы, и соотносит свои книги с этим известнейшим образцом немецкой романтической традиции: в романе «Палтус» подробно пересказывается история возникновения «Волшебного рога». Упоминается в данном контексте и сказка «О рыбаке и его жене», которая обыгрывается в романе Грасса в связи с проблемой отношений полов, меняющейся роли мужчины и женщины в истории человечества, феминистской борьбы и т. д.

Любое слово из гриммовского «Словаря» становится для Грасса зацепкой, игровым поводом, чтобы перенестись из минувшего в день сегодняшний и откликнуться на его события. Так, слово «узел» немедленно вызывает ассоциации с историей повешенного иракского диктатора Саддама Хуссейна.

Для Грасса Саддам — конечно же монстр, как и любой кровавый деспот. Но виновными, с его точки зрения, являются и те, кто, «служа нефтяному бизнесу», пожимал ему руку, снабжал его оружием всех калибров, да еще и ядовитым газом и другими поражающими химическими средствами, чтобы он мог победить «врага-соседа», который для него был воплощением зла. Правда, Грасс не упоминает, что «враг-сосед» вел себя не менее ужасно, выставляя в первые боевые ряды детей, которые тем самым приносились в жертву. Его больше заботит, что «мы», то есть, по-видимому, западный мир, «во имя свободы удовлетворились одним повешенным», поскольку «мы» в принципе против смертной казни. Но «мы» страшно испугались, когда вскоре после исполнения приговора повесились несколько детей. Это были дети из разных стран, но все они последовали «за своим идолом». И снова Грасс не упоминает выставленных в авангард боевых действий и убитых в боях с иракцами иранских детей, науськанных властителями на «врага-соседа». Сложная, однако, материя… Но ощущения, что Грасс в ней до конца разобрался, не возникает.