Гладиаторы

Она решила положить конец терзавшим ее пыткам. Они только что вошли в улицу, в которую выдавался один из частных подъездов ее дома. Миррина, хотя и видимая глазом, все еще скромно держалась позади. Теперь-то наступило то положение, тот момент, который так часто представлялся Валерии в упоительных грезах, который казался слишком блаженным для того, чтоб когда-либо осуществиться. Спасти его от какой-то огромной опасности столь же великой ценой, торжественно привести его с собой, пройти вместе пустынные улицы в этот очаровательный час солнечного заката, довести его, свое счастье, сокровище, до самой двери дома и притом так, чтоб подле них не было никого, кроме верной Миррины, и видеть, наконец, перед собой в будущем долгий ряд безоблачных дней, — все это было восторженной мечтой, какую она лелеяла. Но теперь, когда эта надежда перешла в действительность, она принесла с собой только чувство печали, терзавшей ее сердце и превосходившей своею мучительностью всякую боль.

Вместе с надменной головой и величественными формами тела, наследственными в ее семье, Валерия унаследовала и мужественный, бурный характер. Никакой отпрыск этого благородного и древнего дома не трепетал и не бежал ни от моральной пытки, ни от физического страдания. Среди бюстов предков, украшавших ее карнизы, находился один, изображавший человека, со спокойным видом смотревшего, как горела и трескалась его рука в пламени костра. Его потомки, и по мужской и по женской линии, унаследовали этот непреклонный характер, и сам Муций Сцевола, прямой и стойкий перед лицом тосканского царя, не обладал более отважным упрямством, вызывающим судьбу на бой, чем какое скрывалось под нежной и белой кожей, под повелительной улыбкой и в сладострастной красоте гордой Валерии.

В эту минуту, остановившись у своей двери и прямо смотря в лицо бретонца, она казалась даже более величественной и прекрасной, чем когда-либо.

— Ты спасен! — сказала она, и чего стоило ей сказать это, знала только одна она. — Теперь ты свободен и имеешь право идти, куда тебе угодно.

Пылкость, с какой он поцеловал ее руку, когда она говорила эти слова, сияние радости, озарившее его лицо, живая признательность, с какой он склонился перед ней, — все это, как удары кинжала, поразило ее сердце.

Она продолжала тоном хорошо подделанного равнодушия, хотя менее сосредоточенный наблюдатель и мог бы заметить ее дрожащие ресницы и расширяющиеся ноздри:

— Может быть, у тебя есть друзья, которых ты ждешь не дождешься увидать… друзья, которые очень беспокоились о твоей участи. Хотя мне кажется, — иронически прибавила она, — что они не очень-то заботились о том, чтоб спасти тебя от опасности.

Эска всегда был чистосердечен и честен; может быть, эти достоинства, в соединении с его белокурыми кудрями и широкими плечами, и делали его столь милым для римлянки! Она не привыкла видеть эти качества среди встречаемых ею обыкновенно мужчин.

— У меня нет друзей, — отвечал он с оттенком печали. — У меня не было никого во всем этом огромном городе, может быть, кроме тебя, благородная матрона, кто бы побеспокоился о том, жив я или умер. Но у меня есть одно дело, которое надо исполнить, и я больше благодарен тебе за то, что ты дала мне эту возможность, чем за спасение моей жизни. Завтра было бы уже слишком поздно.

Скорее утвердительным, чем вопросительным тоном Валерия проговорила:

— Твое дело касается молодой девушки с черными глазами!.. Эска, не бойся сказать мне правду.

Слабая краска выступила на лице юноши. Они стояли бок о бок, внутри сада, на ровной лужайке, доходившей до самого дома. Черные кедры ясно и отчетливо рисовались на чистом и светлом фоне вечернего неба. Одна или две звезды слабо блестели, и малейшее дыхание ветерка не шевелило ни молчаливой листвы зеленых, словно погруженных в дремоту дубов, ни цветов, склонивших свои головки, как будто усыпленные под тяжестью собственного благоухания. И время и место, казалось, были созданы для любовных речей. Но какой насмешкой было для Валерии стоять здесь, видеть румянец Эски и слушать трепетные слова, выдававшие его тайну!

— Я должен спасти ее, благородная матрона, — говорил он, — я должен спасти ее сегодня же вечером, чем бы мне ни пришлось ради этого пренебречь. Жив ли трибун или мертв, все равно она не должна войти в его дом до тех пор, пока я могу наносить удары и хватать врага за горло. Благородная женщина, ты приобрела мою вечную благодарность, мою вечную преданность. Уступи мне только сегодняшний вечер, и завтра же я вернусь к тебе, чтобы быть навсегда самым смиренным и усердным твоим рабом.

— И с тем, чтобы больше не видеть ее? — спросила Валерия. Что-то теснило ее горло, и она была готова разразиться слезами.

— Да, с тем, чтобы больше ее не видеть! — печально и безропотно повторил Эска.

Нельзя было ошибочно понять тон этих слов: они выражали мужественную, чуждую эгоизма, но совершенно безнадежную любовь.

Валерия провела рукой по лбу и несколько раз пыталась заговорить. Наконец, подавленным и суровым голосом она прошептала:

— Так ты ее очень сильно любишь?