Но вернемся к нашей главной теме. Миф о прогрессе глубоко укоренен в современной западной культуре, и некоторые из этих корней прямо связаны с христианством.[97]
Мысль, что проект человечества — и даже проект вселенной — способен расти и развиваться так, что жизнь человека станет значительно лучше, а общество будет приближаться к идеальной утопии, восходит к Ренессансу, а XVIII век, эпоха Просвещения, придал этой мысли великую силу. В Европе такая вера достигла расцвета в XIX веке, когда сочетание экономических и научных достижений, с одной стороны, с ростом демократических свобод и распространением образования — с другой, породило сильное ощущение того, что история с огромной скоростью движется к желанной цели. Казалось, вот–вот наступит эпоха всеобщего процветания и человечество навсегда освободится от войн. Из просвещенных Европы и США благоденствие распространится на другие страны и завоюет весь мир. Конечно, не все мыслители сто лет тому назад думали подобным образом, но многие, включая таких гигантов, как Гегель, с энтузиазмом воспринимали прогресс. Именно там иные наши политики до сих пор находят источник своего вдохновения.На самом деле, мечта об Утопии представляет собой пародию на христианство. Царство Божье и царство мира сего перемешались и породили представление об истории, двигающейся к своей цели, которую можно осуществить изнутри, а не получить как дар свыше. Человечество может стать совершенным, и оно уже неуклонно движется к этой цели. Мир принадлежит нам, мы должны его исследовать и эксплуатировать для своего удовольствия. Нам не стоит полагаться только на Божью благодать, мы становимся совершеннее с помощью образования и каждодневного труда. Вместо творения и нового творения у нас есть наука и техника, которые позволят превратить сырой материал этого мира в Утопию. Подобно Прометею, который бросил вызов богам и попытался управлять миром по–своему, либеральный модернизм культивировал мысль, что мы можем сделать из нашего мира то, что пожелаем, если приложим достаточно усилий и будем способствовать движению человечества к славному будущему.
В этой краткой зарисовке я хочу упомянуть Чарльза Дарвина, чей образ до сих пор стоит за несколькими самыми разными дискуссиями, ведущимися в современном мире. Представления о его роли заметно изменились: люди все больше понимают, что сам Дарвин был скорее не великим мыслителем, который на пустом месте открыл нечто совершенно новое, но продуктом своей эпохи — быть может, одним из самых ярких проявлений оптимизма либеральных модернистов. Иными словами, он сам был порождением эволюции западного мышления, что глубоко символично. Его идеи принимали с энтузиазмом, их стремились прилагать к самым разным сферам — не только в узкой сфере биологии, к которой они относятся, но и на таких площадках, как общество, политика, — и это прекрасно отражает дух того времени. Весь мир движется вперед и ввысь, и это присуще самой природе вещей, а потому такое движение невозможно остановить, и нас ждет великое будущее, которое наступит очень скоро. Люди в целом уже верили в эволюцию — в форме прогресса, это была крайне удобная философия для тех, кто хотел бы оправдать свою масштабную экспансию — промышленную или имперскую. Дарвин дал этой идее научное обоснование, которым моментально воспользовались заинтересованные люди, так что полвека спустя его теорией оправдывали все что угодно: от евгеники до войны. Примерно то же самое можно сказать, разумеется
Многие христианские мыслители также приняли участие в этом «прогрессивном» направлении мысли, которое набирало силу. Многие с энтузиазмом использовали идеи Дарвина, чтобы решить (например) некоторые проблемы, которые возникали при чтении Ветхого Завета. Другие проповедовали социальный дарвинизм, который указывал миру его путь, так что кое–кто даже радовался войне, которая позволяет испытать, какие люди лучше всего адаптируются, а потому достойны выживания. Многие христиане с радостью приняли так называемое социальное Евангелие, пытаясь внедрить в общество обетования Нового Завета. Это породило огромное количество добрых начинаний, хотя через сто лет мы можем видеть, что это не было полноценным ответом на все проблемы.