Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам

Вторая «мелочь» была направлена против поэта, к которому у Маяковского тоже было немало претензий, и которому тоже захотелось «досадить». А возникла такая необходимость, когда в воде появилось огромное существо:

«Это кит – говорят.

/ Возможно и так.Вроде рыбьего Бедного – / обхвата в три.Только у Демьяна усы наружу, / а у кита внутри».

Завершался стих такой «мелкой философией»:

«Я родился,

/ рос, / кормили соскою, –жил, / работал, / стал староват…Вот и жизнь пройдёт, / как прошли Азорские острова».

3 июля, наконец, показалась земля.

Страна Куба

Было безумно жарко. В «Моём открытии Америки» этот день описан так:

«Утром жареные, печёные и варёные, мы подошли к белой – и стройками и скалами – Гаване. Подлип таможенный катерок, а потом десятки лодок и лодчонок с гаванской картошкой – ананасами…

На двух конкурирующих лодках два гаванца ругались на чисто русском языке: «Куда ты прёшь со своей ананасиной, мать твою…»»

О том, как и почему Маяковскому удалось ступить на берег, рассказано в том же очерке:

«Гавана. Стоим сутки. Брали уголь… Первому классу пропуска на берег дали немедленно и всем, с заносом в каюту…

К моменту спуска полил дождь, никогда не виданный мной тропический дождина…

Дождь тропический – это сплошная вода с прослойками воздуха.

Я первоклассник. Я на берегу. Я спасаюсь от дождя в огромнейшем двухэтажном пакгаузе. Пакгауз от пола до потолка начинён «виски». Таинственные надписи: «Кинг Жорж», «Блэк энд уайт», «Уайт Хорс» – чернели на ящиках спирта, контробанды, вливаемой отсюда в недалёкие трезвые Соединённые Штаты…

Ночью я с час простоял перед окнами гаванского телеграфа. Люди разомлели в гаванской жаре, пишут, почти не двигаясь».

Кроме телеграммы Владимир Владимирович отправил Лили Брик и второе письмо:

«Дорогой-дорогой, милый, милый, милый и любимейший мой Лилёнок!

Получаешь ли ты мои (2) дорожные письма?..

Нельзя сказать, чтоб на пароходе мне было очень весело. 12 дней воды это хорошо для рыб и для профессионалов открывателей, а для сухопутных это много. Разговаривать по-франц<узски> и по-испански я не выучился, но зато выработал выразительность лица, т. к. объясняюсь мимикой…

Родненькая, телеграфируй мне обязательно твоё здоровье и дела…

Много работаю.

Соскучился по вас невыразимо.

Целую 1000 раз тебя и 800 Оську.

Весь ваш

[Колумб]

Щен

».

Тон писем, посланных с дороги, заметно отличается от того нудного уныния, которым переполнены послания, отправленные из Парижа. Возникает даже ощущение, что их писали совершенно разные люди: тоскливое хныканье и сетование на жизненные неурядицы сменились бодрым описанием трансатлантического плавания с шутками и даже с весёлыми рисунками.

Что случилось с Маяковским?

Или предписания Лубянки, запрещавшие выражать радостное восхищение пресловутыми «прелестями» буржуазных стран, на Атлантический океан не распространялись? И Владимир Владимирович вновь мог писать так, как хотел, а не так, как требовалось?