Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам

«Он находится в очень развитой стадии туберкулёза (захвачены оба лёгкие, температура по вечерам и прочее). Найти, куда послать его на лечение не трудно. Ему уже предоставлено было место в Надеждинском санатории под Москвой, но несчастье в том, что он вследствие своего хулиганского характера не поддаётся никакому врачебному воздействию».

Не будем обращать внимание на не совсем точное название есенинской болезни, которое приводил Раковский – он опирался на формулировки диагнозов, которые от кого-то слышал. Читаем письмо дальше:

«Мы решили, что единственное ещё остаётся средство заставить его лечиться – это Вы. Пригласите его к себе, проберите хорошо и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать. Он много ещё мог бы дать, не только благодаря своим необыкновенным дарованиям, но и потому что, будучи сам крестьянином, хорошо знает крестьянскую среду».

Вот такое письмо от имени Александра Воронского и своего собственного написал Христиан Раковский. Заканчивалось оно так:

«Зная, что Вас нет в самой Москве, решили написать, но удалось это сделать только с дороги – из Себежа.

Желаю Вам здоровья!

Крепко жму руку.

Х. Раковский

».

Иными словами, автор письма мог бы зайти к Дзержинскому и побеседовать с ним лично, но из-за отсутствия его в Москве отправлял это послание.

Забота видных большевиков о судьбе российского поэта характеризует их с самой лучшей стороны. Но возникает вопрос: почему со своими предложениями они обратились не к наркому здравоохранения Николаю Семашко, не к наркому просвещения Анатолию Луначарскому, а к Феликсу Дзержинскому, возглавлявшему ОГПУ?

Ведь «пригласить» Есенина «к себе», хорошенько его «пробрать», а затем «отправить в санаториум» в сопровождении «товарища из ГПУ» мог только его непосредственный начальник! Стало быть, то, что «известный поэт» находился под началом Феликса Дзержинского или, говоря проще, служил в ОГПУ, Раковскому и Воронскому было хорошо известно. Вот и обратились они за помощью к находившемся тогда в двухмесячном отпуске шефу талантливого, но любившего загулять агента.

Тут нелишне напомнить, что Воронский дружил с писателем Борисом Пильняком, который тоже сотрудничал с ОГПУ и секрета из этого не делал (от своих ближайших друзей, во всяком случае).

Если бы Есенин никакого отношения к Лубянке не имел, Дзержинский, получив письмо, вряд ли откликнулся бы на просьбу Раковского. Но на письме рукою Феликса Эдмундовича проставлена резолюция:

«т. Герсону

Может быть, вы могли бы заняться?

Ф. Д.

»

Рядом – рукой Герсона – написано:

«Звонил неоднократно, найти Есенина не мог».

Матвей Ройзман каким-то образом (не потому ли, что тоже был сотрудником ОГПУ?) оказался знаком с этим письмом и с резолюций на ней Феликса Дзержинского. И написал в воспоминаниях (с неточным указанием даты, когда была проставлена на письме резолюция Дзержинского, это Раковский отправил своё письмо 25 октября):

«В 1925 году Есенину необходим был санаторий. Знаменательно, что, узнав об этом 25 октября того же года, именно Феликс Эдмундович отдал распоряжение товарищу Герсону позаботиться о поэте».

Сейчас трудно установить, чьи именно «заботы» возымели действие. Дело в том, что в сентябре, возвращаясь в Москву из Баку, Есенин повздорил в поезде со своими попутчиками. Они обратились в московский суд. Было возбуждено уголовное дело, замять которое не удалось даже Луначарскому. Есенин стал прятаться. И с горя запил, топя в вине своё нежелание служить лубянской чрезвычайке, мечтая любым способом (всеми правдами и неправдами) избавиться от навязчивой гепеушной опеки.

Попытки спастись