Главная улица

Танцевали даже миллионеры Доусоны, Эзра Стоубоди и «профессор» Джордж Эдвин Мотт, и вид у них был только слегка дурацкий. Летая по комнате и ласково подбадривая всех гостей старше сорока пяти, Кэрол втягивала их в вальс и виргинский хоровод. Но когда она предоставила их самим себе, Гарри Хэйдок поставил уанстеп, и танцевать пошла только молодежь, а все более пожилые с застывшей улыбкой расползлись по креслам, как бы говоря: «Это уж не для меня, но я с удовольствием посмотрю, как пляшет молодое поколение!»

Половина из них молчала, другая возобновила не законченные в лавках разговоры. Эзра Стоубоди ломал себе голову, что бы такое сказать, потом подавил зевок и обратился к владельцу мельницы Лаймену Кэссу:

– Ну как, вы довольны печью, Лайм? А? Так-то.

«Не трогай их, не тормоши. Насильно их не заставишь веселиться», – предостерегала сама себя Кэрол. Но они глядели на нее отовсюду с ожиданием, и она снова убедила себя, что они так же не способны развлекаться сами, как не способны отвлеченно мыслить. Даже танцоры постепенно подчинились несокрушимому влиянию пятидесяти благовоспитанных, неодобрительно настроенных умов: пара за парой они садились у стены. Через двадцать минут гостиная Кэрол опять уже напоминала почтенное молитвенное собрание.

– Надо придумать что-нибудь занимательное! – воскликнула Кэрол, обращаясь к своей новой подруге Вайде Шервин. При этом она заметила, как в воцарившейся тишине ее голос разнесся по всей комнате. Нэт Хикс, Элла Стоубоди и Дэйв Дайер сидели, сосредоточенно глядя перед собою, тихонько шевеля губами и пальцами. И она, вдруг похолодев, поняла, что Дэйв повторяет свой «экспромт» о норвежце, который ловит курицу. Элла пробегает первые строчки «Моей старой любви», а Нэт вспоминает свою знаменитую пародию на речь Марка Антония.

– Этих «выступлений» в моем доме не будет! – шепнула она мисс Шервин.

– Вы правы. Но почему бы не попросить Рэймонда Вузерспуна спеть?

– Рэйми? Что вы, дорогая! Ведь это самый заунывный плакальщик в городе!

– Послушайте, милочка. Вы прекрасно умеете обставить и украсить дом, но о людях судите неправильно. Конечно, Рэйми лебезит перед всеми. Но он, бедняга, стремится к «самовыражению», а между тем у него нет никакой подготовки, он ничего не знает, кроме торговли обувью. Но у него есть голос. И когда-нибудь, уйдя из-под покровительства Гарри Хэйдока, он еще покажет себя.

Кэрол поспешила извиниться. Она вызвала Рэйми и заодно пресекла слишком явные намерения других «исполнителей»:

– Мы хотим послушать вас, мистер Вузерспун! Вы единственный знаменитый артист, которого я приглашаю выступать сегодня.

Рэйми покраснел и пробормотал, что гостям едва ли будет интересно его слушать. Но сейчас же откашлялся, побольше вытянул из верхнего кармана кончик носового платка и засунул пальцы между пуговицами жилетки.

Из симпатии к защитнице Рэйми и из желания «открывать новые таланты» Кэрол приготовилась восхищаться его пением.

Довольно скверным пасторским тенорком Рэйми пропел «Пташкой порхай», «Ты моя голубка» и «Когда ласточка прочь из гнезда улетает…».

Кэрол содрогалась от стыда за него, как бывает у впечатлительных людей, когда они слушают потуги оратора на остроумие или когда не по летам развитой ребенок при них плохо проделывает то, чего детям вообще и не полагается делать. Ей хотелось смеяться, когда Рэйми с важным и блаженным видом прикрывал глаза; ей хотелось плакать над жалким честолюбием, которое подобно ореолу исходило от его бледного лица, оттопыренных ушей и тусклых волос. Все же она старалась изобразить восторг – ради мисс Шервин, этой доверчивой поклонницы всего, что было или могло быть добрым, правдивым и прекрасным.

Когда третья орнитологическая песенка была окончена, мисс Шервин как бы очнулась от своих упоительных грез и, чуть дыша, шепнула Кэрол:

– Ах! До чего хорошо! Конечно, у Рэйми не такой уж необыкновенный голос, но не находите ли вы, что он вкладывает в свое пение удивительно много чувства?

Кэрол ответила наглой и великолепной ложью, хотя и не слишком оригинальной:

– О да, я нахожу, что чувства у него много!

Она увидела, что публика, чинно выслушав певца, совсем пала духом, оставив последнюю надежду на то, что ее позабавят. Тогда она воскликнула:

– А теперь сыграем в одну нелепую игру, которой я научилась в Чикаго! Для начала вам придется снять башмаки. А затем вы, вероятно, переломаете себе лопатки и коленные чашечки!

Недоверчивое внимание. Высоко поднятые брови без слов говорят, что жена доктора неприлично расшумелась.

– Для роли пастухов я отберу самых свирепых, вроде Хуаниты Хэйдок и меня самой. Остальные будут волками. Ваши башмаки – овцы. Волки выходят в переднюю. Пастухи разбрасывают свое стадо по всей комнате. Потом тушат свет, волки выползают из передней и в темноте стараются отнять овец у пастухов, которым разрешается делать что угодно, только не кусаться и не драться палками. Отбитые башмаки волки выбрасывают в переднюю. В игре обязаны участвовать все! Итак, начинаем! Башмаки долой!

Каждый из гостей поглядывал на остальных и ждал, чтобы кто-нибудь начал.