Главная улица замощена

Разумеется, все это было чрезвычайно далеко от истины. Он часто рассказывал мне секреты своих пациентов, даже не скрывая их имен. Но если не считать этой пустяковой детали, его позиция была чрезвычайно благородной, и я выслушал его с должным смирением.

— Вот так. Ну, довольно об этом. Теперь послушай, зачем я тебя сюда привез. Взгляни на эту дыру. Что здесь есть? Грязь, кособокие домишки, один гараж и один католический костел. Черт знает что! Теперь посмотри вон на тех девчонок.

Он поднял свою большую твердую руку с руля и показал на двух девушек, проходивших мимо барака, на котором красовалась вывеска «Бензин, сигареты, сосиски». На них были модные юбки, шелковые чулки, туфельки, каких не купишь в самом дорогом европейском магазине, блузки спокойного тона и прелестные соломенные шляпки, из-под которых выбивались умело завитые кудри. Они смотрели тем уверенно-циническим взглядом, который приводит в панику робкого мужчину.

— Ну как? — вопросил Кенникот. — Что скажешь? Деревенщина, a?

— Им и в Ньюпорте не стыдно было бы показаться. Только…

Тут он взорвался.

— Ну, конечно, «только»! Когда вас прижмешь к стенке, вы тут же придумываете какое-нибудь «только» или «однако»! Так вот, попробуй хоть на десять секунд забыть свои словечки и послушай рядового, работящего, преуспевающего Человека Как Все. Эти девчонки — мои пациентки — не только одеты не хуже твоих ньюпортских или парижских модниц, они к тому же славные, порядочные, работящие девушки. Одна из них служит подавальщицей в этой жуткой обжорке, которую мы только что проехали. А послушать, о чем они говорят! Может, они чересчур много хихикают, но они тебе расскажут и о последних кинокартинах, и о радиопередачах, и о книжках, и о чем хочешь. И у обеих отцы — чехи, заскорузлые, бородатые мужики, которые по-английски двух слов связать не могут. А погляди на их дочек — королевы! И это за одно поколение! Вот что мы тут делаем, пока вы там поливаете нас помоями и только без толку чешете языком.

Тут уж я потребовал права на ответное слово. Очень хорошо, сказал я, я готов признать, что это очень милые, может быть, даже очень умненькие девочки и что сопоставление этих носительниц радиокультуры с растерянными крестьянами, сидящими над своими пожитками на Эллис-Айленд,[10] говорит о поразительном прогрессе, достигнутом за одно поколение. Только разве мы этим обязаны доктору Кенникоту, Дэйву Дайеру и прочим обитателям Главной улицы? Может быть, доктор Кенникот и объяснил им, что слушать радио полезнее, чем напевать чешские народные песенки, ну а их хорошенькие ножки, их шелковые чулки и непринужденная манера держаться — разве это не их собственная заслуга?

И почему доктор Кенникот считает, что непринужденная живость нью-йоркских девушек-социалисток славянского происхождения порочна и свидетельствует об их низком развитии и о том, что через Эллис-Айленд не следует пропускать никого, кроме вермонтских консерваторов, тогда как непринужденная живость начиненных кинофильмами девушек-славянок с Главной улицы, напротив, свидетельствует об их высоком развитии? Неужели просто потому, что одни лечатся у доктора Кенникота, а другие нет?

Опять завязался жаркий спор. Потом я вдруг вспомнил, что пока не получил нужного мне интервью и что мистер Виллард[11] меня попросту уволит. Я поспешил умиротворить доктора, признав, что его идеям нельзя отказать ни в последовательности, ни в практичности. На обратном пути, ведя машину со скоростью тридцати пяти миль в час на прямой дороге и двадцати на поворотах, он, наконец, объяснил мне принципы кулиджизма.