Главные правила жизни

Меня считают эталоном дисциплинированности. Недавно один продюсер сказал: «Талызина – это кусок дисциплины». А по молодости я часто опаздывала на репетиции и, оправдываясь, сочиняла разные причины. Мне это прощали, но я чувствовала, что они все понимают, и мне было стыдно. Сегодня же я приезжаю на репетицию первой, за полчаса до начала.

Наше общество очень быстро разделилось на денежных и безденежных. Миром стали править деньги. Именно российским миром. Это ужасно. У нас ведь всегда была интеллигенция, которая стояла выше денег. Были идеи, загибы, богема – все, что угодно, но деньги никогда не были на первом месте.

Никогда не дружила из корысти или по надобности. Поэтому и друзья у меня такие, с которыми я уже не один десяток лет. И никакие перемены в жизни, работе, успешности не влияют на наши отношения.

Валерий Тодоровский «Любой кризис – это удар. Но встряска рождает свежие идеи, свежие импульсы, встречи со ”свежими” людьми»

Режиссер, сценарист, продюсер. В качестве режиссера снял фильмы «Любовь», «Страна глухих», «Мой сводный брат Франкенштейн», «Любовник», «Стиляги» и др.

Любой кризис – это удар. Но встряска рождает свежие идеи, свежие импульсы, встречи со «свежими» людьми. Естественное движение мира неизменно происходит через подъемы и кризисы.

В кино принимаешь решение только один раз: что снял, то и осталось. В театре режиссер может годами улучшать спектакль, переделывать его. Съемочный процесс – это само по себе стрессовое состояние, а еще масса всего происходит в тот момент, когда ты решаешься снимать фильм. Или хочешь снять, но не можешь по тысяче причин.

У меня очень развито чувство адекватности – то, чего так не хватает в нашей жизни. Я всегда понимал, что если я написал сценарий и отдал его, то уже ничего изменить не смогу. Режиссер все равно снимет так, как он хочет.

Не участвую в гонке под названием «светская жизнь»: мне это не интересно. Режиссеры, как правило, не очень публичные люди: все-таки они по другую сторону камеры.

Не чувствую и никогда не чувствовал себя наравне с актерами, даже если мы ровесники, потому что у нас всегда были совершенно разные роли в этом процессе. Если бы я стал одним из них, то очень быстро потерял бы в их глазах авторитет. С ними можно дружить, общаться, любить их, обожать, но не сливаться в одно целое: есть режиссер, есть артист.

У меня есть друзья из жизни, совершенно не связанной с кино. Например, друг-одноклассник, с которым я познакомился, переехав в Москву, 1 сентября, придя в новую школу. Или очень хороший товарищ, архитектор, бывший сосед по даче. Есть целые компании, с которыми я дружил еще в институте, и они не киношные. Так что есть нормальные люди вокруг.

Дружба – очень консервативная вещь. Это значит, что можно встретиться с человеком, с которым не виделся лет десять, и с ним будет легко говорить о чем угодно, потому что когда-то что-то было очень правильно заложено в эти отношения. Поэтому с возрастом друзья тяжело приобретаются.

В 1970-1980-е годы чувствовал ужасающее вранье со всех сторон, с утра до ночи. То, что говорили вокруг, и то, что я видел своими глазами, совершенно расходилось. Это была страна, которая доживала последние годы и никуда не двигалась. В воздухе витало ощущение общей депрессии. И у меня не было никаких иллюзий на эту тему.

До сих пор остались личные воспоминания о том, как врали многие люди, – они и сегодня процветают: многие из них продолжают врать.

Лет в девятнадцать-двадцать я прочитал под подушкой «Архипелаг ГУЛАГ», и это стало для меня откровением. Я вроде бы и знал что-то, но не изнутри: мы со школьными друзьями собирались на кухне пить чай, где через глушилки работал приемник, вещали «Голос Америки», «Би-би-си» или «Европа».