Главный рубильник (сборник)

Мама приходит поздно, и Митька уже в постели. Ему не терпится рассказать о том, как он светил отцовским фонариком под гриб, а оттуда вырывался зеленый лучик и все время старался попасть ему в глаз. О том, как гриб становился то большим, то маленьким. О том, как оттуда выкатились разноцветные шарики и один из них теперь лежит у Митьки в кармане шортиков. А еще о том, что внутри шарика сидит маленький человечек-паучок, только он так и не смог определить, сколько у него ручек и ножек, так быстро он ими передвигает. О том, что Митька подружился с этим человечком, и даже притащил по его просьбе к грибу корзинку со двора, в которую дед Коля складывает сгоревшие электролампочки. А еще человечек попросил у Митьки градусник, и Митька едва не разбил нос, пока поднимался на табуретку, чтобы добраться до аптечки… Митька так много хочет рассказать маме, но глаза слипаются, и он проваливается куда-то, успев удивиться, отчего так громко разговаривают на кухне мама, папа и дед Коля, и почему они говорят одновременно.

– Дед! Когда же твои электрики приедут? Второй день как провод со столба срезало, а их все нет. Суббота! Телевизор не работает, а сегодня футбол! К соседям, что ль идти?

– Вань, не кричи! Митька еще спит!

– Нечего разлеживаться! Солнце уже встало, пора и ему вставать! Зря, что ли солнышком его кличешь? Дед!

– Чего кричишь-то? Ты лучше поглянь, что сын твой учудил! И не оставляй его на меня больше! На работу с собой бери!

– Да в чем дело то?

– А вот в чем! Лампочки сгоревшие со двора вытащил, пококал их все, да еще костерок у забора устроил. Траву сжег, да штакетины все обуглил! На полчаса отойти нельзя! А если бы огонь на сарайку перекинулся? И Нюрка-кошелка прошляпила, у меня куры, у меня куры! Ты еще спроси его, зачем он градусник брал!

– Подожди шуметь-то, батя.

Иван растерянно взял из рук деда лампочку со странным круглым отверстием в колбе, искривленный градусник.

– Ой! – прижала ладонь к губам жена. – Ртути нет!

– Подожди, – отмахнулся Иван. – Градусник-то не разбит. Кривой какой-то. В костре он его жег, что ли? Так и копоти нет… Митька! Митька.

Сынишка сидел на кроватке и растерянно ощупывал шортики. Глаза его были полны слез.

– Митька! Что случилось?

– Шарика нет. Человечка нет, – горько прошептал Митька и вдруг спрыгнул с кровати, зашлепал босыми ногами по полу, толкнул дверь, выскочил на крыльцо.

Иван, опережая жену, поспешил следом. За лестницу. За тополь. За столб. Мимо кучи песка. Мимо сирени. Мимо крапивы. К забору. Четыре штакетины сломаны, почернели на полвысоты, под ними круглое выгоревшее пятно. Идеально круглое. Три вдавленных ямы в земле. Рядом корзинка. Гора лампочек с отверстиями в колбах. Готовый разрыдаться с кривыми губами Митька. Иван поморщился и, чувствуя слабую, похожую на досаду злость, оглянулся на спешащую через крапиву жену, семенящего деда и подумал: «Ну что делать с пацаном? Простишь баловство, потом же хуже будет. Лупить-то вчера надо было. А сегодня? Что сегодня? Домой загнать на весь день? Или в город с собой не брать завтра? Просился ведь в кино! В угол поставить до обеда?»

– Не надо меня в угол, – пробурчал недовольно Митька. – Я еще зубы не чистил. И не завтракал. И домой не надо загонять. Давай лучше в кино сходим. И мамку возьмем…

2005 год

Билет в чудесную страну

Луис почти не говорил по-английски. Я ненавидел его обрюзгшее лицо, выпученные глаза и гнилые зубы. Все это довершалось отвратительным запахом. У него была дырка в животе, и моча через резиновую трубку текла в подвешенную бутылку. Вряд ли он своевременно опустошал ее. Вонь так и шибала в нос, стоило подойти ближе, чем на пять шагов. Кроме того у него была сломана спина, поэтому все, что находилось выше пояса – было мексиканское дерьмо. А все, что ниже пояса – мертвое мексиканское дерьмо. Он сидел в старом инвалидном кресле и смотрел телевизор. В одиночестве. Целыми днями. Что ему еще было делать здесь, в Лаура Лисаррага, грязной тихуанской тюрьме почти в середине двадцать первого века, за два часа до обеденного перерыва, пока вся тюремная мерзость занималась плетением дешевых тростниковых циновок? Все, кроме него – инвалида, и меня – жалкого тюремного отброса. Смертная казнь отменена, эвтаназия вне закона. Да он и не хотел умирать. Жажды жизни, которая била из этого полутрупа, хватило бы на десять, таких как я.

Он щелкал пультом, на котором пальцами сотен заключенных были стерты номера каналов, попадал на эту новомодную книжную рекламу и то и дело пытался бросить пультом в экран. Я знал испанский, но не понимал тех грязных ругательств, которые он изрыгал при этом.

– Убить! – прохрипел он в тот день. – Убить всех этих бумагомарак! Всех этих сочинителей и словоплетов!

Я бросил мокрую тряпку на пол, доковылял до телевизора, поднял пульт и подал его Луису. Глаза стали слезиться от аммиака, но отойти не удалось. Он поймал меня за рукав, перехватил стальными пальцами запястье, притянул к себе и, перебивая запах мочи отвратительным запахом изо рта, прошептал: