Главный соперник Наполеона. Великий генерал Моро

Ровно через десять дней после объявления Наполеона императором начался процесс, о котором подробно написано выше. Заметим только, что до этого Париж не знал такого события, которое могло возбудить столько эмоций и страстей. Возмущение арестом Моро открыто демонстрировалось по всей столице, и полиция ничего не могла с этим поделать. Общественное мнение, успешно направляемое в нужное русло прессой, подвластной новому императору, полагало, что Кадудаль с его шуанами являются подосланными убийцами, содержащимися на деньги Англии. Но в случае братьев Полиньяк, маркиза де Ривьера, Шарля д'Озье и, прежде всего, Моро дело обстояло совсем иначе. Его охраняли, чтобы уберечь от любопытствующих и друзей, готовых за него заступиться, но вместе с тем охрана не была очень строгой на случай, если вождь, столь любимый армией, вдруг позовет ее на свою защиту. Такое вполне могло случиться — некоторые этого желали, другие — боялись. Вполне вероятно, солдаты освободили бы Моро, если бы судьи капитально его приговорили.

Трудно описать энтузиазм народа, заполнившего все улицы и переулки, ведущие к Дворцу правосудия в день начала процесса, и эти людские массы не уменьшались в ходе всего двенадцатидневного заседания. Люди из первых рядов, стоявших на улице, стремились занять хоть какое-нибудь место во Дворце правосудия.

Бурьен не пропустил ни одного заседания суда. Вот что он пишет: «…два факта поразили меня в ходе слушаний по этому делу. Первое — грубость председателя суда по отношению к обвиняемым и второе — невиновность Моро». И это действительно так. Несмотря на опыт и профессионализм судей, в показаниях Моро не было найдено ни малейшего противоречия, и было очевидно для всех, что он не имеет никакого отношения к заговорам и интригам, спланированным в Лондоне. «Я, — пишет далее Бурьен, — ни разу не заметил и оттенка связи между ним и другими обвиняемыми. Ни один из допрошенных свидетелей не показал, что он знает Моро, и генерал со своей стороны заявил, что из обвиняемых он никого не знает и ранее ни с кем не встречался. Его внешность, как и его сознание, выражали спокойствие и уверенность в своей невиновности, и когда он опустился на скамью подсудимых, на него смотрели скорее с удивлением и любопытством, чем на того, кого могут обвинить и приговорить к смертной казни».

В ходе заседаний суда произошло одно событие, о котором мы уже упоминали, но которое имело эффект почти разорвавшейся бомбы. Вот как его описывает Бурьен: «Генерал Лекурб, преданный друг Моро, внезапно вошел в зал заседаний с маленьким мальчиком и, подняв его высоко в своих руках, чтобы всем было видно, громким голосом и очень эмоционально произнес: “Солдаты! Смотрите, вот сын вашего генерала!” Мгновенно все военные, находившиеся в зале, встали со своих мест и инстинктивно схватились за оружие. Зал взорвался аплодисментами. Совершенно очевидно, что энтузиазм аудитории в защиту Моро был настолько велик, что стоило ему сказать лишь слово, сделать одобряющий жест — и трибунал был бы опрокинут, а все узники освобождены. Но Моро сохранял молчание и, казалось, был единственным человеком, кто вел себя спокойно, как если бы все происходящее его не касалось».

По оглашении приговора аудитория наполнилась смятением чувств, и оно вскоре распространилось по всему Парижу, и «я могу смело утверждать, — продолжает Бурьен, — что это был день всенародной печали; и хотя было воскресенье, увеселительные заведения столицы пустовали. К ужасу ситуации, усугубленной тем, что к смерти было приговорено слишком много людей, принадлежащих к высшим слоям общества, добавилась смехотворность обвинения Моро, абсурдность которого лучше всех прочувствовал Наполеон, который заклеймил верховного судью самыми нелестными выражениями».

Хитрый Фуше добился своего.

Императорское прощение не получили Жорж Кадудаль и еще одиннадцать человек. Эти несчастные жертвы кровавой полицейской комбинации были казнены на рассвете 25 июня 1804 года. Храбрость и решимость не покинула их ни на минуту. Жорж Кадудаль, зная, что ходили слухи о его помиловании, решил принять смерть первым, чтобы его товарищи в свой последний миг знали, что он погиб вместе с ними, а не был прощен.