Главный врач

Они еще долго беседовали. Алексею все нравилось тут. И то, что Ульян Денисович называл свою жену по имени-отчеству и она его — тоже. И то, что у Коваля много книг. И живой, иногда очень тонкий юмор Коваля. И какая-то слепая уверенность Дарьи Ильиничны в том, что она обязательно выздоровеет и опять сможет работать педиатром, как до войны. Разве это дело, чтобы врач сидел на пенсии? Ульян Денисович говорит, что врачи вообще не должны, не имеют права переходить на пенсию. Даже старики. Они должны умирать на посту. И лучше всего, чтобы это случилось во время обхода. «Что-то мне плохо, девушка, дайте стул». Перепуганная санитарка приносит стул, врач садится и… умирает.

Да, Алексею все нравилось тут. Не нравилось только, что комната маленькая, стена сырая, что окна заложены фанерой, что в доме нет электричества и топить приходится чаще всего камышом, за которым Ульян Денисович ходит на базар почти за три километра.

— Почему вы не заняли квартиру главного врача? — спросил Алексей. — Мне сказали, что при больнице есть квартира.

— Я никогда не считал себя главным врачом, — усмехнулся Ульян Денисович. — Я просто лорд-хранитель печати… Надо же кому-то подписывать чеки и справки? Вот я и подписываю.

Было уже около полуночи, когда Алексей стал прощаться. Он просил Ульяна Денисовича похозяйничать еще несколько дней, пока назначение не будет утверждено в министерстве. Тот согласился.

Алексей ушел с таким ощущением, как будто он давно знает этих людей и лишь недавно расстался с ними на короткий срок.

Глава вторая

1

Инструктор обкома Мильченко, среднего роста, крепко сбитый человек, встретил Алексея приветливо, энергично тряхнул руку и, сразу же переходя на «ты», положил на стол два листа бумаги и анкету.

— Давай заполняй вот это, — сказал, указывая на анкету. — И автобиографию напиши. Только не развози биографию: коротко и самое главное. Бюро начинается в одиннадцать. Надо поспеть.

Алексею Мильченко понравился. Понравилась его деловитость, простое открытое лицо, обветренное, какое бывает у людей, которые много времени проводят на свежем воздухе. И улыбка понравилась — откровенно добродушная, дружеская. Люди с такой улыбкой всегда располагают к себе. С ними сразу становится спокойно и уверенно. А Корепанов, когда шел сюда, волновался.

Потом, уже на бюро обкома, он тоже волновался. Может быть, потому, что на бюро обкома он был первый раз в жизни, а может, потому, что бюро вел первый секретарь Гордиенко — командир прославленной дивизии, о котором во время войны по всему фронту рассказывали истории, похожие на легенды.

Бюро утвердило Корепанова главным врачом областной больницы, и он в тот же вечер выехал в Киев. В министерстве вопрос тоже решился быстро. Но с оформлением документов задержались, и когда Корепанов вышел из министерства, уже совсем стемнело.

До отхода поезда оставалось три часа. Хотелось есть, и Алексей зашел в небольшой ресторанчик, неподалеку от вокзала. Столики были заняты, лишь у окна, в уголке, — одно свободное место. Алексей занял его. Осмотрелся. Рядом с дверью, куда исчезали официанты с грязной посудой, — небольшая эстрада. Там, на некрашеном табурете, сидел солдат и, глядя поверх людей грустными глазами, играл на баяне. Корепанов даже растерялся от неожиданности: он узнал Стельмаха.

…Госпиталь в Смоленске. Лето сорок четвертого года. Госпитальная комиссия. Иван Севастьянович выслушивает Стельмаха и морщится, потому что за окном на улице все идут, идут, идут военнопленные, стучат деревянными подошвами, мешают слушать.

Госпиталь готовился к передислокации, и надо было срочно решать судьбу раненых: кого на фронт, кого — демобилизовать, кому — отпуск. Стельмаха тогда признали негодным к военной службе. У него было тяжелое повреждение легких, и ведущий хирург опасался, что может наступить осложнение. Но Стельмах не поехал домой, в свою Одессу, а вернулся на фронт. И вот остался жив. Сидит, играет на баяне.

На нем была чистая гимнастерка, полинявшие солдатские брюки и простые кирзовые сапоги.

В другом конце зала, за двумя сдвинутыми вместе столиками, пировала какая-то компания — шесть человек. Они были уже навеселе, много ели, громко разговаривали и до неприличного громко смеялись. Один из них — толстый, бритоголовый — поднялся и пошатываясь направился к эстраде, что-то шепнул Стельмаху, ткнул ему в руку ассигнацию и вернулся на свое место.

Стельмах поправил ремень, вздохнул, сдвинул черные, как смоль, брови и, по-прежнему не глядя на людей, стал наигрывать старую нэпманскую песенку.

«Купите бублики, гоните рублики…» — подпевал бритоголовый.

Он, должно быть, позабыл слова, потому что все время повторял одно и то же: «Купите бублики, гоните рублики…»

Когда Стельмах закончил, бритоголовый налил большой бокал вина и опять направился к эстраде.

— Разбередил ты душу, — бормотал он. — Спасибо, что разбередил душу… Выпей за наше здоровье, солдат…

— Стельмах! — громко позвал Корепанов.