Глаз дракона

— …мне надо встретиться с леди. Сесть на самолёт. А тебе ещё предстоит умирать. Будешь как твой друг…

Он пинает ногу Яобаня…

— …дохлый…

Не оглядываясь, Хейвен идёт по вздымающимся баржам, старший следователь видит, как они поднимаются и опускаются; волны дыма как глазурью покрывают реку, плывут через ржавые железные понтоны. В лучах света будто вырезан проход. Пиао смотрит ему вслед. Смотрит, пока тот не исчезает с глаз. Голова Пиао снова падает около ноги Шишки, во взгляде остаётся только небо и лицо Яобаня. Белое, как луна… его покинуло сознание, и все черты стёрлись. И дождь по-прежнему бьёт копьями. И кровь… везде, куда ни посмотри. Кровь.

Новогодний праздник завершается. Ракеты падают на землю. Толпы расходятся. Пивные бутылки на бордюре. Запах сладости и трат, которые нельзя себе позволить. Небо темнее, чем когда-нибудь видел Пиао. Он смотрит вверх, слышит собственные слова…

— Посмотри на звёзды, они спустятся ночью с небес…

Булавочные уколы разливаются пятнами, зрение отказывает. Только образы, что уже у него в голове, расцвечивают чёрную пустыню, которая простирается над ним. Её глаза. Её запах. Её волосы. Как её губы замирают в полуулыбке… словно у неё есть секрет, который она никому никогда не расскажет. И через всё — серебристый самолёт, уносящий её к серебристой жизни, в серебристый город, населённый исключительно серебристыми людьми.

Давайте, мистер Хейвен, летите в свой Нью-Йорк. Пока я не передумал.

Ладонь стискивается в кулак… и Пиао лежит в её центре. Такая тёмная, такая чёрная ночь. Бездонная, и в ней для него ничего не осталось. И всё время падает дождь, непрерывным потоком. Будто бог ссыт на него с неба.

Глава 37

Видишь ли ты воды Жёлтой Реки, падающие с Небес, неизменно спешащие в море?
Видишь ли ты, как сверкающие зеркала в доме твоём
Опечалены видом твоих белых волос?
На рассвете чёрные и блестящие, к закату стали они как снег.

Бессознательное состояние, тупое, оберегающее. Осколки сознания, отточенные лезвия. Слова стыкуются вместе, будто их нарезали ножницами от листа жести. Смутные образы, мысли. Его разум, как бабочка на ветру, не может сесть на цветок какой-нибудь одной мысли. А потом его накрывает морфин; несёт его на своей тёплой волне всё дальше и дальше в море. Прочь от скал реальности и берега, где он сел на мель.

Смотрит в небо… звёзды и лица спасателей. Его тащат по взбрыкивающим баржам, движение отдаётся в голове, проникает в неё тошнотворной воронкой. Мелькнул отдельным кадром Яобань, которого тащат рядом, привязанного к стальной раме носилок; его лицо похоже на мятую бумагу. Через лоб тянется чёрный полумесяц раны… откуда уже не идёт кровь. И всё время падает дождь. Он на языке. На глазах. Крещение пресной водой. Тянется, чтобы взять Шишку за руку, дождь капает с пальцев, но нейлоновые ремни останавливают его.

— Опустите руку, вы сами себе делаете больно.

Всё окрашено в оттенки синего. Высоко на набережной стоят машины скорой помощи, полицейские машины с крутящимися мигалками. Сирены начинают свой плач. Хлопают двери. Застёгиваются мешки для тел. Здания летят мимо в серой дымке окон Скорой помощи. Лицо спасателя, череп и натянутый холст кожи, присматривает за Яобанем. Так близко, что можно почувствовать запах его жизни. Его внимание переключается на Пиао. Жалящим уколом входит в руку игла капельницы; он вешает её над головой. Старший следователь снова вытягивает руку ко лбу Шишки. Спасатель прижимает её вниз, подтыкает под нейлоновый ремень.

— Не переживайте за него. Вы умираете… переживайте за себя. Понятно? Вы умираете.

Приёмная комната залита светом и клубящейся болью. Кровать огорожена перилами. Трубки идут в него. Трубки идут из него. Следующую комнату видно через стекло, за часами длящиеся минуты… операционную готовят в спешке. Хирург в маске ждёт… распространяя запах антисептика. Руки тянутся, ощупывают его затянутыми в латекс пальцами. Проводят по щеке, там, где было ухо. Перемещаются на спину, с нежностью любовника ощупывают живот, диафрагму. Свет падает яростными полосами, яркий, как августовский полдень в Куньмине… отбрасывает тени с острыми краями на лицо хирурга, сдвигает его черты, когда он стягивает маску. Хейвен. Наклоняется, между хриплыми вдохами шепчет в лицо Пиао слова, будто это тайны.

— Ты должен был умереть, старший следователь. Упрямая ты скотина, а? Но я тебе точно скажу… ты умираешь. Множественные внутренние повреждения, почки, печень, желудок. Сколько хаоса могут натворить две маленькие пули…

Слова замолкают на несколько секунд. Пиао молится, чтобы Хейвен заговорил снова, потому что его дыхание охлаждает горящий лоб.